Вячеслав Марченко - Место встречи

Паленов плохо помнил, как добрался до Балтийского вокзала, как ехал электричкой, и очнулся только в Рамбове на причале. Залив по-прежнему был безмятежно тих, вечные воды едва горбились, даже не морщиня своих дланей, в них отражались прибрежные деревья и кучерявые облака, плывшие куда-то своими незримыми путями. Паленов был один среди трех стихий, а чувствовал себя где-то с краешку, в самом уголке, куда не добирался человеческий глаз, который сейчас-то ему был нужен до зарезу. Он чувствовал, что если не получит частицу доброго участия, как глоток воды при сильной жажде, то нервы его не выдержат, и вдруг сообразил, что где-то там, возле крепостной стены, на старом броненосце, в дряхлой адмиральской каюте, должен быть Михеич, Паленов опять мысленно проделал весь путь, теперь уже к Михеичу, и ему стало спокойнее. «Милый Михеич, — думал он. — Как хорошо, что ты есть, потому что ты обязан быть. Ведь у каждого человека есть свой Михеич».

Михеич, как Паленов и предполагал, почивал — именно почивал, а не отдыхал — в своей роскошной каюте, задраив иллюминаторы и укрыв свое тощее тело лоскутным одеялом. Он, видимо, никого не ждал, почитывая растрепанную книгу, которая своей растрепанностью как бы свидетельствовала, что прошла многие руки, и весь вид у Михеича в этот час был такой, что он словно бы кому-то втолковывал, дескать, вот он, Михеич, блаженствует и дальше будет блаженствовать и ему в высшей мере наплевать на все треволнения мира. Наверное, по своей натуре он все-таки был затворником и больше всего на свете любил одиночество.

Он даже не поверил, что вошел Паленов, медленно опустил на палубу свои худые волосатые ноги, тотчас накрыл их одеялом, отложил в сторону книгу, снял очки и только потом спросил:

— Ты? Что так рано?

Паленов молчал, потому что говорить-то ему было нечего.

— Полный афронт?

— Похоже.

— Бывает… Это бывает…

Михеич скорехонько оделся, вскипятил чайку, и они уселись за стол, в полном молчании выпили по кружке и налили по второй. Он ни о чем не спрашивал Паленова.

— Хочу проситься на Севера́.

— Просись. Я тебе подмогну. А об Питере не горюй. — Он не назвал имени Даши, он сказал: «об Питере». — Питер по части баб — город коварный, а службы для моряка тут теперь никакой. И в школе оставаться не советую. Иди на Севера́.

— А что, кто-нибудь остался из наших?

— Остались, — нехотя сказал Михеич, — Катрук, тот, что возле Кацамая вился, этот остался. Жигалин — этого ансамбль песни и пляски к себе сманул. А остальные решили списываться на флота.

«Да, — подумалось Паленову. — Катрук с Кацамаем остались, а остальные пошли на флота. А Темнов с Зотовым демобилизовались. А дядя Миша в отряде Крутова-младшего. А мы с Михеичем тут, на древнем броненосце, который никуда уже больше не пойдет».

С разрешения капитан-лейтенанта Кожухова вся команда шлюпки перебралась на броненосец, разместясь кто где, чтобы только быть поближе к шлюпкам. Раз в неделю каждый из них бачковал: ходил с термосами в школу за едой, приносил почту, — словом, выполнял все мелкие дела по хозяйству. В конце недели вышла очередь бачковать Паленову. Он накормил команду завтраком, потом они походили под парусом — стоял свежак, и шлюпку словно возносило на волны, — ближе к полудню Паленов снова отправился в школу, составил термоса на камбузе, а сам пошел в роту, куда по старой привычке им доставляли письма.

Конверт, подписанный ровным, знакомым почерком, он увидел сразу, а увидев, как-то весь обмяк и присел на стул. В новогоднюю ночь, на беду свою или на счастье, он прочел пророческие строки:

Паленов взял конверт, прошел в курилку. Лагун для окурков стоял на старом месте. Он чиркнул спичку, поджег конверт с одного угла и с другого и, словно язычник, начал смотреть, как огонь медленно пожирает плотную бумагу, и в этом огне, кажется, видел Дашу.

На броненосце его поджидал, отставив брюшко в сторону, тучный Матвеевич, еще один патриарх, главный боцман с линкора «Октябрьская революция».

— Вот ты где, — промолвил он и лукаво, зная про себя наперед, что будет говорить неправду, заулыбался. — Старпом мой велел тебе низко кланяться и звать в первую башню горизонтальным наводчиком. Какова честь! — добавил он, ткнув в подволок указательным пальцем.

Михеич, как и тогда в разговоре с Кожуховым, сидел у иллюминатора и смотрел на залив.

— Благодарю за честь. Я на Севера́.

Тогда Паленов принимал решения очень скоро, не отягощая себя тягостными раздумьями. Это была, как он потом понял, хотя и смятенная, но все-таки прекрасная пора.

Ах, ленты-бантики, ленты-бантики…

Штурманский поход, а следовательно и вся весенняя кампания, которая начиналась этим походом, сложилась для Андрея Степановича Веригина не совсем удачно, хотя, казалось бы, если верить приметам, все должно было выйти как нельзя лучше. В воскресенье ему повезло с билетами на оперу с Лемешевым — «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном…», потом долго, до последней электрички, провожался с Варькой на перроне Балтийского вокзала и досыта нацеловался, а в Рамбове тотчас — бывает же такое! — угодил на крейсерский катер, до подъема флага успел часок-другой поваляться на койке и весь день чувствовал себя превосходно. Со швартовых и якоря снялись после полуночи, оставив понедельник — проклятый людьми и богом день — за кормой, и опять все получилось хорошо…

А утром на траверзе острова Гогланд матрос-первогодок его башни Никифор Остапенко вывалился за борт. Море, к счастью, было спокойное, едва колыхалось, и вахтенные вовремя увидели человека за бортом, сыграли тревогу, Остапенко спасли.

Спасли и спасли, ну и ладно, тем более что Остапенко растерли спиртом и напоили чаем, а может, и наоборот: сперва напоили, а уж потом растерли, уложили в лазарете на койку, и через двое суток, перечитав Корабельный устав и подшивку «Советского флота», он как ни в чем не бывало вернулся в башню и приступил к своим обязанностям вертикального наводчика среднего орудия.

Остапенко, как и следовало ожидать, ничего не было, а для Веригина начались невеселые деньки, потому что «чрезвычайное происшествие», иначе ЧП, как впредь именовался этот случай, произошел в его первой башне и расследовал происшествие командир дивизиона главного калибра Кожемякин, непосредственный начальник Веригина. Так вот, капитан-лейтенант Кожемякин и приказал лейтенанту Веригину «подетально» изложить существо ЧП в рапорте, который молодые лейтенанты, ерничая, называли докладной запиской, чтобы потом отобразить этот факт в приказе командира корабля как деяние позорное и возмутительное со всеми вытекающими отсюда последствиями.