Вячеслав Марченко - Место встречи

— А все-таки жаль, что ушел Венька Багдерин, — сказал Паленов, жалея и Веньку Багдерина, и Евгения Симакова, который теперь вот тоже уходил — надолго или навсегда? — поди знай. — Упустили мы его.

— Венька был мужик совестливый. Пытался ко всему подойти со своей меркой.

— Жалко.

— Жалко, — сказал и Симаков. — Мне в строевой части адресок дали, куда он списался. Письмишко хочу бросить. Брось и ты. Может, и откликнется.

— Брошу, — пообещал Паленов.

— Связь будем держать через Михеича. Если что, заходи к маме. Адрес я тебе оставлю. Она все знает. Жаль, что вы не познакомились.

— Все тетка, — жалобно пробормотал Паленов, глядя в сторону залива, по которому пробирался лесовоз в город Ленинград.

— Брось врать. Мы же еще тогда знали, что нет у тебя никакой тетки, и глаза — глупые, как у барана…

Расставанье расставаньем, но Паленов все-таки обиделся.

— Ты что, Женька… По-твоему, я баран, да?

— Ты — влюбленный. Это Венька сразу заметил. Венька был мужик тонкий. Он тогда еще сказал, что это хорошо, когда человек влюбляется, тогда он изнутри светится.

— Боже, покарай Англию, — сказал Паленов, подумав, что Венька Багдерин, кажется, на самом деле был и стыдливее и совестливее и его самого, да, видимо, и Симакова, а они не очень-то это замечали, а когда вспомнили и заговорили об этом, то Веньки-то среди них уже не было.

— Пусть так, — согласился Симаков.

Сразу после обеда Михеич вывел шлюпку на фарватер, дождался буксира, которым уходили Симаков и Темнов с Зотовым, приказал взять весла на валик — стоймя, и, салютуя, они проводили их к каким-то новым неведомым берегам.

Ротное помещение опустело. Странно было ходить по просторным кубрикам с голыми прохудившимися койками, у которых сразу выперли все ребра, с голыми столами, с открытыми форточками, протяжно гудевшими, как в нежилых помещениях. Даже старшина второй статьи Кацамай, назначенный вместо дяди Миши старшиной несуществующей больше роты, смотрел на все сквозь пальцы. Сторожить было больше некого и незачем.

Дядя Миша, мичман Крутов, патриарх флота, наконец-то получил назначение на новую коробку, которая недавно прибыла сюда. Последний раз Паленов чаевничал с ним в его каптерке, тоже опустевшей, и дядя Миша беседовал с ним по душам.

— Не вышел из меня строевой старшина. Был главным боцманом, в этой должности и завершу свои флотские дела. Понял, браток?

— Понял.

— Вот то-то. Будут теперь кацамаи строжить салажат, а наше с тобой дело — держать прицел на океан. И не моги остаться при школе.

— Да вы что, Михаил Михалыч?

— Вот то-то. Кацамаи пусть учат, а мы все одно будем переучивать по-своему. Понял, браток?

— Понял.

— Пройдут гонки, и сразу иди в строевую часть. Там тебе выдадут предписание. Я тебя встречу самым лучшим образом, а будешь в Питере раньше, заходи… — И дядя Миша, глядючи на Паленова, вдруг вспылил… — Что ж не спрашиваешь, к кому заходить-то? Ясно, что не к моей старухе. А мог бы и к ней зайти, почтение оказать. Ну да ладно, заходи к Дарье. Она скажет, как меня найти. — Он снова притих и пожаловался: — Стареть стал. Прощания тяжелыми получаются.

Паленову-то до старости надо было пройти еще многие версты и не одну гору перевалить, а он тоже тяжело прощался, и, что греха таить, хотелось ему при этом всплакнуть…

Они совсем измучились, тренируясь и на веслах, и под парусом, и, когда казалось, что и силенки у них на исходе, и терпение подходит к концу, капитан первого ранга Пастухов назначил показательные гонки школ Учебного отряда, чтобы определить лучшие три и выставить их на базовые соревнования, а команды остальных списать на флота «согласно указанию отдела кадров». Паленов уже приучил себя в случаях служебной необходимости выражаться языком воинских бумаг.

В тот день Михеич дал им выспаться, к тому же утро занималось ленивое, словно бы не отягощенное заботами, крапал редкий дождь, который скоро сменился туманом, и кое-кто подумывал, что гонки перенесут на более поздний час, но Михеич, знавший Пастухова с пеленок, как он говаривал сам, начал поторапливать своих:

— Пастухов своих приказов не отменяет.

А скоро пришел ротный командир — роты давно не существовало, а командир был — капитан-лейтенант Кожухов и в свою очередь стал поторапливать Михеича, чтобы не опоздать к старту. Ближе к намеченному часу задул ветер и размел туман, видимость открылась до трех миль, и Пастухов распорядился сперва погоняться под парусами, пока держался ветер, потому что дальше в день он мог убиться.

Команда шлюпки изнывала от нетерпения, а Паленовым овладела полная апатия, потому что он не знал, хочет ли в этих гонках победы или поражения: победив, они оставались в Кронштадте ждать новых гонок; проиграв, должны были разъехаться к местам службы. Ему хотелось победы — он был азартен от рождения, и ему же хотелось поражения — он рвался в Ленинград.

Со старта они ушли вторыми, ветер Кожухов взял неплохо, шлюпка хорошо прижала бортом воду, словно бы приложилась к ней щекой, и можно было надеяться, что до первого поворотного буя они дойдут своим номером, но скоро выяснилось, что Кожухов не принял в расчет форт, который восстал на ветру, и, пока они уходили мористее, их обогнала одна и вторая шлюпка, а потом и еще три, и Паленов почти затылком ощутил, как бывает неуютно, когда обгоняют и нечего поделать, чтобы не обогнали.

Кожухов расстегнул китель, холеное лицо его с тонким нервным носом побледнело и вытянулось, на щеках красней обозначились и заиграли желваки. Михеич зачерпнул рукой воды, плеснул на парус и снова зачерпнул.

— Вели всем сесть на левый борт, — сказал он тихо, но команда шлюпки его услышала.

— Думаешь?

— Давай, давай.

— Всем на левый!

Шлюпка качнулась, но скорее не пошла, и Паленов уже подумал, что Михеич ошибся, и капитан-лейтенант Кожухов, видимо, так решил, потому что стал поглядывать на другие шлюпки, дескать, как там-то сидят команды, и хотел уже переменить положение, но Михеич придержал его за рукав.

— Погоди, сейчас выйдем из-за форта на чистую воду. Видишь, какая там синь.

До форта они еще пропустили шлюпку, но только выбрались на синюю рябь, как сразу пошли ходчее, и Кожухов было стал уваливать шлюпку вслед за передними, но Михеич и тут придержал его.

— Бери мористее.

— Много форы дали.

— Зато весь ветер возьмем. Пойдем бабочкой.

Буй они обогнули девятыми, но на полном ветру, и Кожухов спросил одними губами у Михеича:

— Пора?

И тот одними же губами ответил:

— В самый раз.

— Кливер на левую, фок на правую.

Шлюпка встрепенулась, даже как будто подпрыгнула и пошла все ходчее и ходчее, казалось, что если ветер дунет еще разок и еще, то она совсем выпрыгнет из воды и полетит, едва касаясь ее килем. Журчали вдоль борта ручейки и вспыхивали бурунчики — хорошо так было и безмятежно, — и вдруг Паленов почувствовал, что жаждет только победы, и хотя сам мало чего видел, сидючи на рыбине и выставя над планширем только голову, но по лицам Кожухова и Михеича мог догадаться, что идут они прилично.