Вячеслав Марченко - Место встречи

Матросы один по одному ладно вступили в песню, ей сразу тесно стало в башне, и Медовиков понял это и опустил голос. Лицо его в неярком свете стало торжественным, и Веригин невольно залюбовался им.

«Ах ты, боже мой, хорошо-то как», — подумал Веригин, а Медовиков тем временем уже заводил «Варяга», но не так, как в строю, когда шаг печатает слово или, вернее, слово печатает шаг, а грустно и широко, скорбя по павшим и зовя живых к самоотречению.

У Веригина по спине побежали мурашки и предательски защипало в уголках глаз, ему даже показалось, что эта песня о нем, геройском и безвестном моряке, над могилой которого нет ни камня, ни креста, и, чтобы не выдать себя и не обнаружить перед матросами свою слабость, свою боль, свою мечту, он начал опять настраивать визир.

По прямой связи — э, черт, забыли выключить! — спросил комдив Кожемякин:

— Это у тебя, что ли, поют?

Голос Веригину показался сердитым, и он повинился:

— Так точно, у меня.

— Хорошо поют, стервецы, — сказал комдив Кожемякин. — Распорядись, чтобы погромче пели. Я тоже послушаю.

Но слушать не пришлось, снова прозвенели колокола громкого боя, и голос старпома, помноженный сотнями динамиков, потребовал:

— Баковые — на бак! Ютовые — на ют. С якорей и швартовых сниматься.

Снимались в кромешной мгле. Ворчал главный боцман, что-де можно было бы и посветить, все равно утром в городе узнают, что крейсер ушел в море; ворчали Самогорнов с Веригиным — их башни входили в баковую команду, — что все сидят в тепле, а им приходится уродоваться с ледяными концами; ворчал капитан рейдового буксира, которому надлежало вывести крейсер на внешний рейд, а навигационная обстановка в ночь стала плохой, словом, все понемногу ворчали, но не жаловались — жаловаться было некому, — а между тем работа на полубаке спорилась, швартовы наматывались на вьюшки словно бы сами собой, пошел шпиль, и скоро тот же главный боцман, ворчливый и дотошный, как старый свекор, докладывал на ходовой мостик:

— Якорь стал. (Это значило, что он уже не держал корабль на привязи.) Якорь чист. (Какое, к дьяволу, чист, если на нем было пудов восемь грунта! Но он не задел кабелей, не потревожил со дна никакую железяку, забытую минувшей войной, а это-то и считалось чистотой по всем морским понятиям. Грязь не сало, помыл — и отстала.)

Крейсер вздрогнул, стальные концы, заведенные на буксир, натянулись, зазвенели, роняя в темную воду жемчужины капель, пронизываемые гакобортным огнем с буксира. Они вспыхивали, как искры от костра, и тотчас гасли.

Полчаса назад Веригин еще тешил себя призрачной надеждой, что выход почему-либо могут перенести, он даже вынашивал ее и берег втайне и тогда, когда Першин сообщил, что стрельбы назначены в районе Энска, и тогда, когда сыграли боевую тревогу, и даже слушая матросское пение и рисуя себя в том великом, трагическом бою — ну, не Рудневым, разумеется, но тоже заметным командиром, — все еще надеялся на чудо, но чуда не случилось. Медленно пройдя сквозь ворота и миновав фарватер, крейсер коротким гудком поблагодарил буксир и отпустил его восвояси досматривать прерванные сны.

— Подвахтенные вниз, — приказали с ходового мостика.

Веригин с Самогорновым, отпустив матросов, пристроились в затишке покурить — еще не качало, — помолчали, провожая глазами берег. Города ночью спят, но если смотреть на них с моря, то они и ночью бодрствуют. Огни сперва, выйдя к самой полосе прибоя, выстроились в неровную цепочку, начали блекнуть, рассыпаться на звенья; вскоре потухли и звенья, и там, где еще недавно стоял город, туманясь, светилась теперь белесая полоска, да сбоку от нее вздрагивал и подмигивал в темноту маячный огонь.

— Вот так-то, братец Веригин, была база, и нет базы. Да ты не хандри. Будем мы, будет и база.

— Творится со мной что-то этакое, — пожаловался Веригин. — Будто что-то потерял или кого-то близкого похоронил.

— С таким настроением и на берегу делать нечего, а в море и подавно. Говорил тебе — повремени.

— Так ведь… — начал было Веригин и осекся: «Это же здорово, что Варька приехала, — захотелось крикнуть ему. — Самогорнов, миленький, как же ты этого не поймешь». — Так ведь я к тому, что теперь этот город для меня самый родной.

— Так-то лучше, а то: «потерял, похоронил». — И Самогорнов, затушив папиросу, полез на надстройку — вторая башня была выше первой. Веригин еще постоял, пытаясь припомнить что-нибудь хорошее о Варьке и продлить себе наслаждение, но на память не шло ни хорошее, ни плохое, и он тоже отправился в башню. Матросы уже не пели, лениво переговаривались — сон властно давал о себе знать, и вскоре все примолкли, кое-кто уже задремал вполглаза, только в подбашенном отделении тосковал одинокий голос:

Слова дальше в частушке шли слишком непристойные, и Веригин возмутился:

— Эй, в подбашенном, а ну прекратите!

— Скушно, товарищ лейтенант.

— Потерпи до утра, а то поднимайся в огневое отделение, я тебя быстро развеселю. Будешь всю ночь болванки в погребе перебирать.

Угроза подействовала, и голос перестал тосковать.

Веригин тоже начал устраиваться поудобнее, чтобы вздремнуть, огляделся для солидности и увидел, что Медовиков успел раньше его прикорнуть возле левого толкача, нахлобучив на глаза мичманку и привалясь спиной к студеной башенной броне. Спал он простецки, даже всхрапывал и поминутно облизывал губы, и Веригин не стал будить его, поискал глазами, чем бы заняться — таблицы стрельб лежали рядом, но они уже осточертели, — и прильнул к окулярам визира.

Темно было в море и неуютно. Веригин долго не мог понять, где собственно море, а где небо. Корабль переваливался с борта на борт, и все качалось, казалось вязким и зыбким, и они с трудом продирались через эту зыбкую вязкость, а может быть, и не продирались, давно смирясь со своей участью колыбаться в ней вечность. Но, присмотревшись, Веригин различил сперва волны с острыми опадающими гребнями, полудужьем набегавшие на борт, а за ними и бледный, едва означенный край небес, и сразу как-то все стало на свои места: и море, и небо, и крейсер среди этих двух безбрежных унылых стихий, и сам Веригин. В эти минуты он казался себе началом и концом всего мироздания, все исходило из него и все в нем сходилось, и он одновременно был и вольным пленником и невольным повелителем, как Саваоф из Ветхого завета. «…Да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды, — сказал тот самый бог Саваоф. — И стало так».