Вячеслав Марченко - Место встречи

На полуслове его прервал Кожемякин:

— Первая башня, открыть огонь!

И сразу стало хорошо и покойно, только это треклятое «так шандарахну» все выскакивало и выскакивало, как железный чертик из адской машины.

— Башня… Заряд… Снаряд бронебойный. — Веригин мог бы назвать и фугасный, и ныряющий, все равно это было бы правдой и неправдой — стволики-то, он знал, давно уже заряжены, но без этой команды: «заряд… снаряд…» — чего-то уже недоставало бы. — Начать подачу. — И, как назло, выскочил чертик: «как шандарахну»: — Дальномерщик, дистанцию… Больше пять… Больше полтора… Лево три… — А чертик все маячил и маячил в подсознании: «как шандарахну». — Больше три с половиной… — Он вводил в автомат стрельбы поправки на скорость ветра, на скорость всего корабля, на скорость буксировщика со щитом (впрочем, щит был противником: «как шандарахну») и вдруг почувствовал, как что-то ускользнуло из его внимания, словно бы он потерял ведущую нить. Она еще маячила где-то перед глазами, и он лихорадочно соображал, что же он упустил, терял драгоценные секунды, а чертик все выскакивал и дразнил: «как шандарахну», — и, наконец, Веригин фатально решил, что чему быть, того не миновать, подал самую жданную, родную команду:

— Товсь! — Он уже зажмурился и с силой нажал на ревун: — Залп!

Тотчас звонко ударило по ушам, словно треснула и раскололась лобовая броня, и в глазах потемнело и поплыли оранжевые круги. Веригин, казалось, слился с визиром, став с ним одним всевидящим оком, взиравшим на пустынное, изрытое волнами пространство, среди которого утицей переваливался щит, и верил — верил, черт побери! — что первый же залп накроет цель, и неожиданно помертвел: снаряды, не долетев до щита примерно, на глазок, около трети дистанции, выплеснули из воды три аккуратных серебристых столбика, и они, постояв какое-то время, скрылись в волнах. Веригин был неопытным артиллеристом, но он был артиллеристом и безошибочно определил, что в поправках, которые он передавал на автомат стрельбы, произошла ужасная путаница, в которой повинен только он, лейтенант Веригин, и разобраться в этой обстановке должен он сам, сейчас же, сию минуту. Впрочем, минута при стрельбе слишком большая роскошь: ему отводились считанные секунды, и он очертя голову словно бы бросился в омут.

— Дальномер… А, черт! Больше пять. То-овсь! — И с надеждой, почти мольбой он нажал на ревун. — Залп!

Броня опять треснула, и опять, не долетев до щита, снаряды выметнули из воды три чертика — «как шандарахну», — которые, постояв секунду и озарясь на солнце, бесследно пропали.

— Больше пять! — закричал Веригин, входя в азарт.

— Первая башня, дробь! Орудия на ноль, — приказал из боевой рубки комдив Кожемякин и, подождав, сказал безлично: — Командира башни — к командиру корабля.

Пошатываясь, Веригин выбрался из-за визира и направился к выходу, боясь сочувственных взглядов, но матросы приводили орудия, дальномер, визиры в нулевое положение и, казалось, были заняты своим делом.

«Как же это я? — тоскливо подумал Веригин. — Как же мне теперь быть-то? Позор-то какой…»

На палубе было много света, играло солнце, и в вентиляционных грибках свистел ветер. Все оставалось прежним, нарядным и праздничным, какой бывает южная Балтика только в марте, в солнечный ветреный день, и Веригин почувствовал, что в глазах у него снова темнеет, и на душе стало совсем гадко.

Его тронул за рукав Медовиков.

— Андрей Степаныч, не кисни. Все образуется.

— Я ничего, — сказал Веригин и вяло махнул рукой, дескать, поди ты со своими соболезнованиями знаешь куда. — Перед ребятами стыдно. Они-то при чем.

Сердитый, невыспавшийся, с помятым лицом, но хорошо выбритый командир корабля встретил его, брезгливо оттопырив нижнюю губу.

— В чем дело, Веригин?

Веригин не знал, в чем дело, вернее, он знал, но тогда пришлось бы рассказывать длинно и долго, припоминая все житейские мелочи, которые обрушились на него в последние дни, потому что, в конечном счете, из этих мелочей начало нагромождаться бог знает что, и он деликатно промолчал.

— А я знаю, в чем дело, Веригин. За вас знаю. Вы дали автомату не те поправки. Куда вы смотрели и чем вы думали?

Веригин хотел сказать, что смотрел-то он в таблицы и думал головой, но ему в то время почему-то мерещилась какая-то дьявольщина. Он невольно жалко улыбнулся, вспомнив: «как шандарахну», и опять промолчал.

— Плакать надо, а не улыбаться! Идите в башню и смотрите, как другие будут стрелять. Это вам полезно, а потом я подумаю, что с вами делать. — Каперанг Румянцев уже отпустил Веригина, но, словно бы что-то вспомнив, спросил: — Да, вы вчера были на берегу?

— Так точно, был.

Румянцев резко обернулся к старпому Пологову:

— Я же просил вас никого не отпускать на берег. Это что такое? Старшие офицеры — на борту, лейтенантики, видите ли, гуляют. Мне самому, что ли, прикажете наводить порядок?

Старпом Пологов исподтишка страдальчески подмигивал Веригину, подбадривал его, говори, дескать, говори, только не молчи, но Веригин словно онемел и совсем стушевался, не поняв, чего от него хочет Пологов.

— Пили, что ли?

— Никак нет, товарищ командир. Ко мне жена приехала.

Пологов облегченно вздохнул и отошел в сторону.

— Жена? — гневно спросил Румянцев. — Ах, жена, — более миролюбиво повторил он. — Да-да, жена, — уже спокойно сказал каперанг. — Так на крыльях летал бы, а то раскис как мокрая курица. Знал же, что учения на носу, мог бы и погодить.

— Бывает, что годилка-то и не годит, — пошутил старпом Пологов, безошибочно угадав, что каперанг отмяк и гроза на сей раз миновала.

— А ты не защищай. В наше время сперва учились стрелять, а потом женихались, а теперь, видишь ли, все наоборот. Ступайте, Веригин. Мы без вас подумаем…

Командир боевой части Студеницын вывел Веригина на ходовой мостик и там коротко, но вразумительно сказал:

— На коленях выпрошу для тебя еще один галс, но если и на этот раз запорешь — пеняй на себя. Больше в башню не пущу. Мальчишка.

Веригин вжал голову в плечи и круто повернулся — «через левое плечо кругом марш», — съехал на поручнях на полубак, огляделся. Он и не заметил, в какой день и в какой час по-весеннему посветлела вода и небо будто бы стало глубже, приветливее, как это в школьной хрестоматии у Фета? «Чиста небесная лазурь, светлей и ярче солнце стало». «А ведь Варька-то права, — подумал Веригин. — Права Варька-то. Не будет у нас весны. Все будет, а весна минет и не задержится на нашем полустанке».

Крейсер выходил на боевой курс, и Веригин заспешил к себе, скользя на мокрой палубе и невольно опасаясь нового поворота, хотя и знал, что пока не отстреляется Самогорнов — каперанг изменил порядок стрельб, — никакой эволюции не будет, но после случая с Остапенко уж лучше поберечься, чем потом всю жизнь каяться. «Поздно беречься-то, Веригин, — словно кого-то другого попрекнул он, так все-таки было легче. — Беречься-то поздно теперь… — И мысль его сама потекла дальше, к острову Гогланду, к матросу Остапенко. — Как же он ухитрился выпасть? — И опять попенял, теперь уже прямо обращаясь к себе: — А ты-то чем лучше? Он первый раз в море, растерялся, не сообразил, а ты-то… ты-то… Гордость курса, прирожденный артиллерист… Курица мокрая! — И оттого, что эти нехорошие слова сказал ему каперанг, Веригин неожиданно, только здесь, на палубе, смертельно обиделся, почувствовал себя несчастным, забытым людьми и богом, этаким казанским сиротой, которого и пожалеть-то некому. — Возьму и брошусь за борт, и думайте потом что хотите». Ему представилось, как будет убиваться Варька и как каперанг начнет жалеть его, такого способного и молодого, но дальше думать не оставалось времени: вторая башня пошла на курсовой угол.