Вячеслав Марченко - Место встречи

Над головой у Веригина щелкнул динамик, и невидимый Кожемякин свежим голосом окликнул:

— Первая башня!

— Есть первая. Лейтенант Веригин.

— Вторая…

— Старший лейтенант Самогорнов.

— Третья… Четвертая… Стрельба по береговым целям через центральный автомат.

— Есть стрельба по береговым целям, — весело отозвался Веригин, поняв, что комдив решил потренироваться сам: «Пусть-ка его». — Медовиков!

— Есть Медовиков.

— Башню на левый борт. Орудия на угол заряжания. Начать подачу.

— Есть башню… орудия… подачу…

Взревели моторы, мягко отозвались им муфты «Дженни», башня покачнулась и поплыла на борт, и следом залязгали элеваторы снарядной и зарядной подачи, с нарастающим гулом побежали по лоткам толкачи, башня наполнилась гулом, словно в бездонную железную трубу опрокинули ящик болтов, гаек и прочей металлической ерунды.

— Товсь!.. Залп… Первая башня, на среднем орудии пропуск.

— А чтоб вас! — выругался Веригин. — Медовиков!

— Есть Медовиков, — крикнул Медовиков. — Остапенко, тебя спрашивают, куда гляделки уставил?

«Держись, Остапенко, — дурачась, подумал Веригин. — Берегись, Остапенко. Шевелись, Остапенко. Я для тебя командир башни, а бог, царь и Марья Ивановна для тебя — Медовиков».

— Товсь!.. Залп!.. Переходим на скорострельность. Третья башня — пропуск.

Нет горше, обиднее и позорнее этого слова — пропуск. Все, казалось бы, хорошо и выверено как часы: и снаряды с зарядами в казенниках, и запальные трубки в замках, и орудия смотрят на цель, и дело только за управляющим огнем, но в самое решительное — единственное! — мгновение кто-то из наводчиков обманулся, не совместил на шкале точной наводки блуждающую стрелку с неподвижным индексом, и не замкнулась цепь, не пробежала искра в запальной трубке, не вспыхнул порох, и, значит, все эти часы ночных бдений и дневных тренировок летят в тартарары. В мирное время еще так-сяк, не зачтут стрельбу, напишут приказ, ну, мало ли еще какое сверх того придумают наказание, а в бою, когда, на горизонте неприятель и у него тоже снаряды с зарядами в казенниках, и запальные трубки а замках, и за визиром свой управляющий стрельбой, а наводчики при всем при том окажутся поудачливее, тогда что?

Чтобы не возникал этот роковой вопрос — быть или не быть? — в боевой организации корабля должна учитываться любая мелочь, — впрочем, мелочей как таковых не существует, потому что боевое обеспечение в конечном счете и слагается из этих каверзных мелочей, как сама жизнь: кирпич по кирпичу вырастает все мироздание, и чем крепче кирпич, чем плотнее они подогнаны один к другому, тем надежнее кладка. В Корабельном уставе об этом самом сказано точнее и проще: «Действия, каждого матроса и старшины на боевом посту должны быть доведены до автоматизма».

— Товсь!.. Залп!..

До автоматизма и — никаких гвоздей. Пусть над миром беснуются вешние грозы, льют грибные дожди, падает молодой иней, цветут радуги и пусть где-то завязывается новая жизнь, а старая умирает, все это — пусть, потому что в Корабельном уставе нет места эмоциям, и железная его логика своим острием упирается в единую точку: либо ты, либо тебя.

— Товсь!.. Залп!

Так было вчера, позавчера, так пребудет завтра и послезавтра. Пока существует военный флот, он не может жить иначе, как, скажем, не может птица не летать, рыба не плавать, потому что бездеятельность была бы противоестественной, а если говорить начистоту, то и преступной.

— Товсь!.. Залп!

В Корабельном уставе об эмоциях ничего не сказано, на то он и устав, но если о чем-то нельзя говорить, то думать-то ведь об этом можно, и Остапенко, гоняя орудие по вертикали: угол заряжания — красная лампочка, угол наведения — зеленая (она загоралась, когда острие стрелки приходилось на острие индекса, и она должна гореть, иначе случится пропуск, и лейтенант Веригин — это еще так-сяк, и мичман Медовиков — это уже хуже, если не совсем плохо, опять станут ругаться), — Остапенко тосковал по матери, сломавшейся безвременно, и думал об отце, который в письмах хотя и печалился, но строил прозрачные намеки, что он еще мужик, и мужик в силах, и сын должен это понимать.

— Товсь!.. Залп!

Одно дело — боевые стрельбы, когда орудия изрыгают огонь, и металл, совсем другое — тренировка «на матчасти», как это записано в планах боевой учебы. При всей важности, серьезности и необходимости — это все-таки что-то несерьезное, одним словом — игрушки, и мичман Медовиков неусыпно, но в общем-то машинально следил по прибору — те же красные и зеленые лампочки — за действиями наводчиков, кажется, был доволен ими, а сам между тем соображал, как ему лучше устроиться со свадьбой. Сестра мастера-земляка Наталья дала понять, что согласна: «Ну уж, ну уж…», и годить резону не было. «Туда-сюда, человек двадцать пять наберется, — думал Медовиков. — Клади на каждый нос полторы сотни. И сверх того еще тыщонку. Та-ак. Пили, ели — веселились, подсчитали — прослезились. А Веригин-то — гусь лапчатый — хорош. Мы-де пари с «флажком» заключили. А мы вам что — лошади, чтобы на нас пари заключать? Знаем мы эти пари. Обидел ты меня, Андрей Степаныч. А за что, Андрей Степаныч? Ну да ладно, Андрей Степаныч. Мы люди маленькие, обиды долго не таим. Вот и на свадьбу позовем, в красный угол посадим. Не надо бы, Андрей Степаныч, обижать-то нас. Нехорошо это, Андрей Степаныч».

А ночь прошла свой зенит и покатилась в зарю. Пала предрассветная темнота, густая, тяжелая, словно весомая, на востоке вспыхнуло и озарилось облачко, и восток начал в муках разгораться. Видимо, дровишки за ночь отсырели и неохотно занимались, ветер дул на них и дул, и наконец заалел край небес, и сразу посветлело и похорошело море, стало уже не черным, а синим, сменив колер на своем безмерном полотне.

«Хорошо-то как», — подумал Веригин. Он да еще визирщики с дальномерщиком из нескольких десятков человек, определенных в башню конструкторской мыслью и боевой организацией, могли только видеть эту красотищу, и Веригин спросил:

— Дальномерщик, что видели?

И дальномерщик догадался о состоянии командира башни, а может быть, сам в эти минуты переживал нечто похожее и понял, почему тот спросил его, зрячего, а не кого-то другого, скажем, мичмана Медовикова, и тихо, зная, что эти данные автомату стрельбы не перепроверить, отозвался:

— Чудо, товарищ лейтенант.

— Добро. А заметили, как сизое облачко парусом упало на зарю?

— Это не парус, товарищ лейтенант, это крыло чайки.

— А мне думается, что все-таки это парус. Я даже разглядел у него задние шкаторины, совсем как у чайного клипера. По всей видимости, он спешит с Цейлона, и в трюмах у него ароматнейший лист.

Дальномерщик не согласился:

— Нет, это чайка. Она даже крылами машет.