Вячеслав Марченко - Место встречи

— А верно, почему ты на сверхсрочной?

— В другой бы раз не сказал, а сейчас стих на меня такой напал, потому скажу. Форма мне офицерская к лицу. В любой другой одежонке я словно идол, а в этой — хоть картинку пиши. Подумал я, подумал — и решился. Службу я знаю, кителек на мне ладно сидит. Это тоже не последнее дело. Любая бабенка должна своим мужиком гордиться, а как же мной гордиться, если физиономия у меня на разрезанную головку голландского сыра смахивает? А так я хоть на фотографию и негож, зато остальное все чин по чину.

— А в рапорте небось другое написал?

— Писал, и тоже, как и вы, не соврал. Может, у вас, — Медовиков перешел на субординацию, — какие претензии по службе есть?

— Претензий, Медовиков, нет. Дело ты знаешь туго и обязанности исполняешь на совесть. Но уж если мы перешли на откровенность, то скажу, чего, может, в другой бы раз не сказал. Побольше бы тебе человечности, Медовиков, и было бы самый раз.

— Человечностью меня не попрекай, Андрей Степаныч. У меня ее сверх меры. Только человечность-то человечностью, да ведь на службе надо прежде всего приказ исполнять, а в приказе, сами знаете, одно слово: приказываю. Тут уж как хочешь, так и похохочешь, да и не ко всем я строг. Чего тех строжить, которые службу знают? Тех строжить нечего. А вот Остапенко приходится строжить — опять пропуска делал. Я не против человечности, Андрей Степаныч, только одной человечностью орудия на цель не наведешь.

— Однако особенно-то не свирепствуй, — для приличия сказал Веригин, — и не только Остапенко, а всех наводчиков надо подтянуть. Комдив предупредил, что скоро калибровые.

— До калибровых подтянем, — прикинув что-то в уме, промолвил Медовиков таким тоном, что дело, дескать, плевое, а раз плевое, то и говорить об этом деле нет смысла. — Подтянем как миленьких.

Ободняло совсем, и по кораблю объявили вторую готовность, а там подали команду и на завтрак. Веригин оставил башню на попечение Медовикова, уверенный, что Медовиков поступит равным образом и посадит вместо себя кого-нибудь из командиров орудий. Видимо, так и следовало бы поступить с самого начала, чтобы не выстраивать лесенку, но весь фокус заключался в том, что в присутствии Медовикова Веригин не мог поручить башню кому-то из командиров орудий, а Медовиков в отсутствие Веригина мог так поступить. Он, собственно, так и поступил, и оба они — Веригин и Медовиков — отправились на завтрак, только Веригин выбрал себе правый, парадный борт, а Медовиков левый, рабочий.

На палубе было свежо, и Веригин, все еще мысленно рассуждая с Медовиковым на милую и дорогую ему тему, но не вообще, а со смыслом, имея в виду Варьку и себя, не стал задерживаться наверху, а сразу прошел в кают-компанию и там, привычно пробормотав «прошу прощения» и получив в ответ величественный кивок головой старпома Пологова, тотчас уселся на своем лейтенантском конце стола, потянул к себе масленку и начал густо намазывать хлеб.

— Мы хорошенькие, мы послушные, — насмешливо сказал Самогорнов, — мы проголодались и хотим кушать.

— Не мешай ему, — с напускной серьезностью посоветовал Першин. — Они — которые стрелямши. Они голодные. Им надо есть.

— Ошибаешься. Мы — это которые дискутировали о любви, — возразил Веригин.

— Смотрите-ка на нас, какие мы чувствительные, — снисходительно, словно похлопав по плечу, заметил Першин, а Самогорнов живо, с интересом спросил: — Позволь, с кем же? Уж не с Остапенко ли?

— Представь себе — с Медовиковым, и пришли мы с ним к обоюдному согласию, что любовь — это, так сказать, первооснова человеческого духа.

— Э-э… Веригин, брось трепаться, — осадил его Першин. — Любовь — это химера, некая дымовая завеса на подступах к сладострастию.

— Не понимаю, — сказал Самогорнов.

— Не понимаю, — сказал за ним и Веригин. — А как же жена?

— Милые мои лопухи, жена, как ни странно, та же женщина, и, подобно всякой женщине, она требует к себе внимания, подарков, чулок, цветов, духов, всяких там брошек. Я не говорю о материальном обеспечении семьи. Это само собой разумеется. А что такое цветы, духи, чулки? Вы назовете всю эту мишуру знаками внимания, любви. А если я назову это иначе? Скажем так: деньги, товар, расположение.

Першин говорил ровно, без интонаций, но что-то пакостливое было в его словах… Веригин заерзал на стуле, отодвигаясь к краю стола, и, краснея, громко сказал:

— Как ты смеешь! Как ты смеешь…

Улыбаясь, Самогорнов придержал Веригина за рукав, обернулся к Першину:

— Скажи мне, где правда: ты обижал женщин или женщины часто обижали тебя?

— Разве это так важно?

На лейтенантском конце стола вопреки неписаным, но почитаемым правилам заговорили слишком горячо, старпом Пологов поднял глаза на командира боевой части Студеницына, молча спросил: «Что там у них?» — «Да, что там у них?» — так же молча, одними глазами спросил Студеницын у комдива Кожемякина, сидевшего посреди стола и одинаково хорошо слышавшего, что творится у старших офицеров и у младших.

— Спорят о любви.

— Ну да, ну да, — сказал Пологов и неожиданно возмутился: — На шкентеле, а нельзя ли потише? Пора бы уяснить, что кают-компания не Новгородское вече. — И, обратись к Студеницыну, как ни в чем не бывало спросил: — Успеешь погрузить боезапас за двое суток?

— Вполне.

— Я так командиру и доложу.

В базу вернулись к исходу дня. Пока стали на бочку, прибрались и скатили водой палубу, пока приняли водолей, баржу с продуктами и вызвали наверх расходное подразделение, совсем завечерело, и город снова вызвездился шпалерами ночных огней и протянул к кораблю пепельные, едва приметные на воде дорожки. Крепко пахло йодом, рассолом, провозвестившими, что и в вечных водах, как в деревьях, начался свой вешний ток.

Веригин изнывал от нетерпения, бесцельно слонялся по кораблю, и все ему стало как-то нелюбо, и сам он себе был нелюб, неожиданно почувствовав себя лишним, таким, до которого никому нет дела на этом празднике будничной сутолоки. Он спустился в каюту, но там Самогорнов по просьбе комдива Кожемякина сочинял наставления для вертикальных наводчиков, которые минувшей ночью работали неважно, и грубовато попросил:

— Братец, хоть на голове ходи, только не приставай с разговорами. А лучше уйди с глаз. Для тебя же стараюсь.

Веригин послушался и поволок свое бренное тело в кубрик. Медовиков со старшиной подачи готовились к большой приборке и воскресному смотру по форме двадцать и устроили такой ералаш, что впору было святых выносить: проверяли койки, рундуки, шкафчики, сундуки большие и сундуки малые, и в кубрике стоял шум и гвалт, как в общественной бане. Веригин принял доклад дневального, постоял возле трапа, не решаясь ступить дальше, чтобы не нарушить в этом бедламе какой-то свой особый порядок, да и не дело было вмешиваться командиру башни в хозяйственные вопросы, которыми ведали старшины команд. Все же Веригин улучил минуту, позвал Медовикова, чтобы хоть как-то оправдать свое пребывание в кубрике, спросил: