Вячеслав Марченко - Место встречи

Купаясь в сиреневой дымке, крейсер безмолвно резал волны и казался вытравленным на мутноватом стекле небосклона, как очень похожий на настоящий, но все-таки не настоящий. «Бывает же такое, — смиряясь (а что еще оставалось делать?), подумал Веригин. — То подделку примешь за подлинник, а тут подлинник кажется мистификацией».

Он был чертовски красив, их крейсер первой послевоенной постройки, внушителен и прост, когда все доведено до совершенства и последний штрих лег именно там, где ему следовало лечь… «Пройдут годы, и явятся новые корабли, и все в них снова будет доведено до совершенства, — думал Веригин, слоняясь по причалу и стараясь умиротворить себя. — Но то совершенство станет иным совершенством, какими совершенными, скажем, были фрегаты, бригантины и клипера. — Он споткнулся, зацепив ботинком за конец швартова, чертыхаясь, смахнул перчаткой пыль с носка, и мысли его неожиданно приняли другой оборот. — Должно быть, влетит мне от старпома, — и глуповато и счастливо заулыбался: — Ну и пусть влетит, — и беззвучно запел: — Ну и пусть влетит, ну и пусть влетит. А у меня есть Варька… А у меня есть Варька».

С поста службы наблюдения и связи его окликнул дежурный офицер:

— Лейтенант, ты чего танцуешь? С крейсера, что ли?

— С него самого, с него, родимого.

— Дуй на второй причал. Оттуда сейчас водолей к вам пойдет. Моли бога, что я тебя заметил.

— Молю, родной, век не забуду.

— Давай жми. Я подержу водолея, а то от вас пришел семафор, чтобы после семи без особого разрешения к вам никакую посудину не пускали.

— Чего это?

— Дома узнаешь.

Шкипер водолея встретил Веригина угрюмо: «Ходють тут всякие, а мне потом отдуваться», но, угостившись у Веригина папиросой и разглядев его счастливое лицо, потеплел:

— Становись в рубку да фуражку сыми, чтобы сыздали не заметили. Я тебя в аккурат на борт переправлю…

Вахту стоял Самогорнов, он сам спустил на водолей штормтрап, подал Веригину руку:

— Где тебя черти носят?

— А что?

— В десять начнем принимать боезапас.

Веригин присвистнул:

— Вот это номер!

— Я сказал комдиву, что ты уже на борту, так что смекай сам.

— А что с приборкой?

— Приборку велено свернуть к девяти часам.

Веригин надвинул фуражку на лоб, ожесточенно поскреб в затылке: все рушилось и летело в тартарары. Он спустился в каюту, переоделся в рабочее платье — опять его дом был здесь, а там, на улочке Трех Аистов, он только гостил, — низами прошел в кубрик своей башни. Матросы мыли подволоки и переборки — краску, — драили в медь, и в кубрике было парно и пахло содой и мылом, как в прачечной.

Из-за рундуков и коек появился Медовиков, сосредоточенный и важный, как будто то, что сейчас творилось в кубрике, было главное, а все остальное так себе. Впрочем, Веригин давно уже заметил, что Медовиков с одинаковым усердием стрелял, стоял вахту, ходил на берег, жучил матросов, а теперь вот распоряжался приборкой; видимо, подумалось Веригину, он и за невестой своей ухаживал так же ровно и усердно.

— Новость слышал, Василий Васильевич?

— Так точно.

— Тем не менее уговор остается в силе: при первой возможности твоя очередь идти на берег.

— И за это спасибо.

— В большем и сам не волен. И вот еще что: в кубрике и на палубе оставь людей самую малость. Остальных — в погреба. Начнем с зарядного.

— Как вам угодно, Андрей Степаныч, только я все уже осмотрел и проверил.

— Обиды оставь на потом. В нашем деле лишний глаз никогда не лишний.

А в динамиках звенел весьма плутовской голос, сетовал и насмехался, больше насмехался, чем сетовал:

— Идет времечко-то, Медовиков? — улыбаясь голосом, спросил Веригин: его времечко шло-шло и, наконец-то, пришло, и все стало простым и разумным, но это разумное и простое оказалось выше всех его представлений, и он мог теперь поклясться, что с этим родился и наперед знал, что все будет именно так, а не иначе.

— Идет, Андрей Степаныч, — и Медовиков тоже потаенно усмехнулся, подумав, что Веригин, по всему похоже, прогулял за одну ночь всю свою дурь и явился новым человеком, и пока теперь та старая дурь не вылезет снова наружу, с этим новым человеком служить станет проще. По укоренившейся привычке Медовиков разграничивал своих начальников по нехитрому, но железному принципу: «с этим проще, с тем похуже, а с тем-то и совсем плохо». Впрочем, принцип этот не был благоприобретенным, скорее всего, он незримо передавался от одного поколения старшин другому и стал своего рода неписаным законом, потому что помимо уставов существуют еще традиции, а традиции свои флот берег испокон веку, как будто кто единожды и навечно начертал: так было и так пребудет. — Времечко-то идет, Андрей Степаныч, — повторил Медовиков, — только кто за нас свадьбы-то играть будет?

— Что так?

— Никто нас с боезапасом держать тут не станет. Как пить дать, погонят куда-нибудь подальше.

— А и мудер же ты, Медовиков!

— Послужите с мое, Андрей Степаныч, побольше моего этой мудрости нахватаетесь. Помню, готовились мы на День Флота в Питер, а боезапас не весь расстреляли, так нас с боезапасом-то не пустили. Дошли до Кронштадта и — баста.

— Осадка, видимо, не позволила.

— Какая там осадка, если в погребах было по двадцать комплектов. Не-е, все дело в боезапасе. Я этого боезапаса пуще огня боюсь. Без него куда как спокойнее, а с ним артиллерийский дозор переведут на положение караульной службы, тревоги к месту и не к месту начнут играть. По мне, этого боезапаса хоть бы и вовсе не было. Ходили бы себе тихонько-мирненько, по морям-окиянам и горюшка не знали.

— Так недолго крейсерюгу в купца перекрасить. Те ведь тоже по морям-океанам шлендают, может, побольше нашего. Только мне той службы, Медовиков, и на дух не надо. Я артиллерист, и подавай мне стрельбы, дьявол бы их побрал, а какие же стрельбы без боезапаса?

— Все бы тебе воевать, Андрей Степаныч, а я уже навоевался по самые ноздри. Мне войны от пуза досталось.

— Шел бы себе на гражданку.

— Нечего мне делать на гражданке, — тихо сказал Медовиков. — Поженил меня военком на этом самом флоте. Теперь и быть моей жизни здесь.

— Смирно! — закричал дневальный матрос Остапенко, заметив вверху на трапе неуставные полуботинки и брюки дорогого сукна, явно принадлежавшие кому-то из старших офицеров, и тотчас понял свою оплошность: во время больших приборок и авральных работ предписывалось команды не подавать. Медовиков показал ему свой внушительный кулак, дескать, что же ты такой-сякой, немазаный, опять ворон считаешь, забыл, как полагается службу править? Ну, я ж тебя…

Веригин отстранил Медовикова и дневального Остапенко, коротко бросил: «Продолжать работы», выступил вперед.