Александр Ливанов - Солнце на полдень

Шура честно исписал все четыре страницы, не оставив ни клочка бумаги без дела. Грех было оставить пустой такую бумагу! Я догадывался, что это Шура добрался до писчебумажных профессорских запасов. У Шуры никогда ничего нет, но он знает, где что есть и как это достать! Слава богу, что он не жадный, что ему ничего не нужно, а то какой бы доставала вышел из него! Вот и Мыкола, посылая меня в МТС, говорит: «Барахла не тащи, но знай, что у них есть и где что лежит!» А Шура, видно, охладел к мореходке.

Профессор Пинчук, видать, чудак был. Оказывается, ездил по селам, записывал частушки и песни. Вот и Марчук, заметил я, записывает, — выходит, не надо тут быть профессором. Успел заняться делом и отец Петр. Такая жизнь — всех к месту ставит!

Бывало, заночую у тети Клавы. Ни свет ни заря — лай песий на весь двор, соседи в одном исподнем выскакивают — воров ловить! А это к нам в окошко стучат. Голосок старушечий, дребезжащий. «Отец Петр! Отец Петр!» — «Кого там еще несет в такую рань? Черт знает что… людям спать не дают», — ругнется отец Петр. «Да я на рынок, пораньше место занять. А вам вот — гостинчик занесла». — «А-а… гостинчик? Божеское дело, голубушка. Храни тебя господь!» Отодвинет засов, дверь чуть-чуть откроет, цапнет гостинчик, даже старушку, душу божью, не перекрестит! Мы с Шурой припадаем к синим рассветным окошкам, где за горшками цветочными да занавесками переминается с ноги на ногу божья старушенция. «Платок, хустынку хоть верните человеку!» — кричит Шура и толкает Алку — вынести платок… Алка за руку, будто ребенка, ведет старушку к калитке, раздавая босыми ногами пинки преследующим собакам… Отгрешил святой отец, отъездился.

Мне кажется, я живу на земле уже очень и очень долго, видения со всех сторон обступают меня, люди, разговоры, лица толпятся все в тесном вагончике тракторной бригады. Мне почему-то стыдно — то ли видений этих, то ли тех чувств, которые порождены ими в памяти, в душе. Я завидую Тоне, словно вышедшей из чистого речного тумана, по росной тропке, прямиком пришедшей в бригаду, к трактору. Ей не о чем печалиться, сожалеть, жизнь ее улыбчива и негромка, без раскаянья и простодушна, как ее смех про себя, как ее веселые светло-карие, жаркие и в золотистых обводинках, глаза.

Коротка, короче обугленной головешки под казаном Варвары, летняя ночь; она из бессонных мыслей, мальчишеских видений и забытья… Слезы в глазах у меня, но я лежу и улыбаюсь. И как я мог думать, что я одинок в мире, что я никому не нужен? Вдали где-то слышен рокот трактора. Грыцько уже повернулся на другой бок, храп его стал тише. Зудяще подрагивает фитиль фонаря «летучая мышь». Я гашу фонарь, хоть знаю, что не усну. Ну и что ж, полежу в темноте, подумаю обо всем. Надо будет написать письма: Шуре, тете Клаве. Каждому отдельно. И приветы — всем, всем… Моему «зошыту по математике» придется заняться… вычитанием страниц. Нет у меня профессорской красивой бумаги, вощенной и глянцевой, видать, еще николаевской. Сойдет тетрадная…

Я просыпаюсь от зябкого холода, дергаю на себя телогрейку, пахнущую тленом, керосином и человеческим потом. Но уже не заснуть мне. Рассвет. Несколько закопченных до черноты фонарей стоят под столиком. Это их оставила ночная смена. Пора вставать. Надо браться за фонари, надо почистить стекла, наполнить их керосином. Но слышу за стенкой вагончика разговор и шлепанье притираемого клапана. Накидываю телогрейку, которая мне приходится ниже колен, и выскакиваю на улицу. Солнце как перевернутый кус арбуза лежит у края поля. Быстро тает остаток сумерек. Оранжевый свет стремительно катится по полям, ослепляет резкой, режущей волной. Это Мыкола занялся моими клапанами! Я стою молча и не знаю, что и сказать. Щеки горят за вчерашнее…

— Доброе утро, — говорит он мне, — слышал я, что городские, да еще детдомовцы, — вежливые. Чемные по-нашему. Или брехня это?..

Еще не соображу я — с чем связано мое неприязненное чувство к Мыколе. Наверно, не только с тем, что он делает мою работу.

— Я сам бы закончил, — пробурчал я.

— Не сомневаюсь. Отчего же тебе не помочь? Ты ведь мне помогаешь? — подмигивает мне Мыкола. И чего он вдруг такой веселый?.. — Ну-ну, не надо сердиться! Сердытэ не бувае сытэ!..

Странно, вид счастливого человека иной раз несносен. Но только ли в этом дело? Ах, Марчук… Острая обида вдруг обожгла в груди. Я оставил Мыколу, иду к верстаку, где орудует Грыцько. Он самый честный! По меньшей мере, он ничего не скрывает, он весь на виду. И я ему буду помогать! Шабрить, контрить, шплинтовать. Пусть он «пустограй», пусть «ледаще» и «альмо» — он лучше всех! Почему-то мне кажется, что с ним и Шура стал бы дружить.

— Грыцько, — вдруг с ходу спрашиваю я, — а если Варвара тебя перестанет любить и будет встречаться с другим?

Грыцько, опешивший, медленно откладывает трехгранный, из напильника, шабр. Он бегающими, шалыми и опухшими глазами смотрит на меня: почему я вдруг об этом спрашиваю? Какая муха меня укусила? Что кроется за этими словами?.. Ошарашил я его совсем.

Мыкола поет: «…Мы конница Буденного, дивизия вперед». Поет негромко, но с чувством. Одним рывком перевернул головку блока — «Мы рождены из пламени, в пороховом дыму!» Ну и дыми себе на здоровье! Больше я тебя любить не буду!

— А ты — обо мне? Или о ком-то другом? А я вроде бы для примера? — Грыцько ощупывает меня опухшими от сна глазами. — По-ни-ма-аю!.. Бачышь, любовь — она никого не неволит! Она — свободная как птица. Как в поговорке: и пип не поможе, як жыття негоже… Ты не осуждай людей!.. Еще много ты не тямышь. Ума набираются не до старости, аж до самой смерти. Кто терпеливей, тот умней. Все хотят быть счастливыми. Но счастье должно быть разумным, красивым, без этого — егоизму! Жужженята и в навозе счастливые. А мы люди, не только в своей душе живешь — в людской!

Положив на ладонь вкладыш от подшипника, Грыцько смотрит на его баббитовое корытце. Щурится, забывается, переводит взгляд на меня. Нет, говорит, не такой человек Варвара!.. Сказала бы. И вдруг Грыцько хлопает себя рукой по толстой ляжке. Он чуть не забыл! Мне нужно заявиться в правление. На меня должны книжку заполнить. Чтоб трудодни записывать! Мне начисляют каждый день ноль семьдесят пять сотых трудодня. Все, мол, правильно! В нашем государстве экс-плу-а-та-ци-и нет, — очень вкусно, смакуя это длинное слово, говорит Грыцько. Мыколе — тому полтора трудодня, ему, Грыцьку — полный трудодень, а мне — ноль семьдесят пять сотых.

— Дроби, Санька! Всюду дроби. Так мы пока… дробнисенько живем. Это только при коммунизме не будет дробей. Все будет цельным, крупным… Дай бог! Или — хай жыве…

Выходит, я получу хлебом и деньгами, овощами и мукой?.. Куда же я это добро дену? Вот еще напасть, вроде отцовских денег и посылки. Я медленно краснею от предчувствия новой неловкости житейской. Грыцько видит, как я краснею, и говорит мне: не дрейфь, мол. Можно Марчукам отдать, можно на детдом перевести.