Александр Ливанов - Солнце на полдень

…И вот механик докручивает уже последнюю часть. Парад вовсю кипит на Красной площади. Принимает парад сам Семен Михайлович Буденный! Строги и торжественны лица молодых бойцов молодой Советской республики. Внушительны и лес пик над колонной кавалеристов, и ряды звезд на буденовках. Сейчас, сейчас — Маруся и Серега привезут в мучном куле батьку Махно и вывалят его прямо к ногам Семена Михайловича Буденного! Уже несколько раз, в Херсоне, видел я эту мировую картину, а сердце все равно замирает перед самым главным ее моментом. Я знаю, что и здесь, как и в городе, все будут хлопать и кричать «ура», как только белый от мучного куля Махно, лохматый и похожий на черта, будет ползать у ног Буденного! И точно — весь клуб из бывшей церкви оглашается таким ликующим «ура», таким хлопаньем рук, что голуби шарахаются, трещат крыльями, в испуге бьются о купол.

— Ура-а! Пимали, пимали!

Шумно сельчане оставляют клуб, шумно сдвигаются лавки, на белом квадрате то и дело появляются взлетающие кепки и тюбетейки ребят. Кто-то из них хоть на минуту забегает на сцену — в последний раз посмотреть на аппарат, на механика, в последний раз порадоваться за меня и позавидовать мне. Я не подвел, лампочка не перегорела! Им нужно идти домой, у них родители, которые заругаются, — они подневольные. То ли дело я! Завидная у меня житуха… Они как бы извиняются, надеются на мое сочувствие.

Мне и впрямь спешить некуда. Я еще не решил, куда пойду ночевать — к Марчукам или в тракторную будку. Впрочем, конечно, в тракторную будку. Еще несколько вкладышей не пришабрены; затем — кто будет утром заправлять трактора, кто будет альвеерным насосом или сифоном перекачивать керосин в бочки с керосиновозки; кто будет помогать Грыцьку подгонять, регулировать клапана, потом делать подтяжку… Кто? До перетяжки, наверно, будет перестановка гильз, работа, которую я еще ни разу не делал! Наверно, это интересно, если Грыцько сказал, что «Мыкола — голова!». Я нащупываю в кармане письмо от Шуры. Так и не успел прочитать. Ничего, в будке прочитаю! Письмо, конечно, полно шуток и подковырок. Знаю Шуру!

Я помогаю механику укладывать плоские жестяные коробки с лентой (если бы слон носил сапоги, думаю я, ему бы понадобились такие большие коробки «шуваксы») в другую, высокую, похожую на бочонок, коробку. Часть первая… Часть вторая… Часть третья — и так далее. Все части на месте!

Жебрак отдает киномеханику ключ от боковой двери алтаря. Мы туда прячем все кинохозяйство. Механик уходит с Жебраком в правление… Там будет спать или определят к Марчукам?

И вдруг я остаюсь не у дел. Я вдруг никому не нужен. Жебрак даже не взглянул в мою сторону. На нем такой же френч, как на Лемане, только что без ремня. И защитная фуражка с высоким околышем. Фуражка особенно силится быть похожей на военную. Но это ей не удается, тем более на голове низенького и пузатого Жебрака. Разве бывают такими военные? Я почти ненавижу Жебрака, который увел киномеханика. Хотелось бы о многом расспросить у него. И как устроен аппарат, и как делается кино. Какие же волшебники способны на такое чудо? И где они живут? Неужели, это люди, как все? Затем — кино, как жизнь, или — жизнь, как кино?

Вечные скачки́, играет со мной судьба в кошки-мышки… То я — герой, все в тракторной бригаде, даже Марчук, восхищаются мною, то я счастливый избранник и кручу весь вечер динамо, а то я вдруг никому не нужен, оставлен один в пустом зале, среди сдвинутых лавок, замусоренного семечной лузгой пола, двух ламп с прижатыми фитилями и беспокойно воркующих голубей. Саднит сердце от жалости к себе. Вот-вот заплачу… Марчука не было в кино, куда-то делась Тоня…

Входит дед, сторож правления, в своем длиннющем тулупе, гасит лампы, запирает клуб — он тоже меня не замечает. Всем, всем я чужой. Скорее обратно, в бригаду! Там я не чужой, там…

Я чувствую, как слезы подступают к горлу, душат меня. Может, вернуться в детдом? Тетя Клава меня любит… Но жалко расставаться с Марчуком. Я предаюсь несбыточной мечте, что не Зинаида Пахомовна, а тетя Клава или Варвара жена Марчука. Ну и что же, что они постарше Зинаиды Пахомовны? Зато они обе добрые, мне, глядя на них, было бы и покойно и светло на душе. Почему, почему так нескладно все получается у людей? И всюду, всегда я на стыке этих человеческих неладов и житейских сложностей… Мне дарят ласку случайно, как милостыню нищему… Все же нет у меня дома, родителей. Никто, ничто их никогда не заменит.

Я и не заметил, как миновал село, как промахнул дорогу между хлебами. В бригаде я разучился ходить — все бегаю. Изломанная смутная тень моя лихорадочно мечется впереди по пахоте. Луна где-то блуждает меж редких белесых туч. Временами свет ее кажется тем, киношным — бледным, неверным, зеленовато-серым.

А вот уже и скирд, куда Грыцько и Варвара ходят на свидание. А куда им ходить? Херсонщина, бывшая Таврия, — степь да степь широкая. Ни парка, ни леса — порой деревца за десять верст не встретишь. Горизонт вокруг — ровный, ни холмика, ни овражка… Тут даже лесосмуг, снегозащитных посадок нет еще. Настоящая степь!.. И всюду сиротское мое одиночество — как заноза в сердце. Саднит, неизбывна моя тоска, моя печаль по матери. Не прилепился я еще к жизни, все еще она мне — мачеха…

У края скирда я вдруг слышу голоса — и замираю. Даю даже задний ход, чтоб тень ненароком не выперла, не выдала меня. Голоса совсем рядом! И так явственно слышны в вечерней мгле. Один, кажется, шаг, и меня увидят! Кто это там? А может, это воры или разбойники? Не только ведь в книжках они, хоть сколь-нибудь, наверно, и в жизни бывают?.. Впрочем, теперь все больше бузотеры и симулянты.

Сердце стучит так гулко, что кажется, вот-вот оглохну от собственного сердцебиения. Оно, трусливое сердце, силится проломить грудь, выскочить, убежать как заяц и оставить меня одного. Я слышу опять — голос, женский голос!

— Мне страшно совестно перед ним… Я сделала ошибку, что согласилась выйти за него замуж… Ведь он какие письма мне писал!.. А теперь ясно, что не люблю и не любила… Сердцу не прикажешь. Оба ошиблись, оба наказаны… Можно меня судить, виновата я?.. Что я тогда понимала, студенточка. Мечтой была пара фильдеперсовых чулок да туфельки-лодочки — лакировки…

В первый миг, от волнения, я не могу вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос. Я понимаю, что здесь он не может звучать, что это какая-то ошибка… Но голос — Зинаиды Пахомовны! Он такой непохожий сейчас на себя неожиданной раздумчивой печалью. И все же я узнаю его еще прежде, как слышу его вновь.

— Он из-за меня сюда приехал… Я ему, видно, напоминала какую-то очень романтическую его любовь юности. К молоденькой поповне. Марчук — он мечтатель, ему бы стихи писать! На практике потом была я в их краях… А может, от отчаянья и женился… Я должна была заместить, заглушить эту прежнюю любовь. Разумеется, это без расчета делается. Я читала Пушкина, так пытался он Натальей Гончаровой заместить, вытеснить из сердца настоящую, поистине до гробовой доски, — в предсмертный миг ее призвал! — любовь к Карамзиной. Интересная книжка — «Безымянная любовь» писателя Тынянова… Не читал? Ну да, ты, кроме тракторов, ничего не станешь читать… Мужик в тебе еще крепко сидит, Мыкола… Мой-то как говорит: социализм — культура, а не техника.