Александр Ливанов - Солнце на полдень

Сцене, которая была не чем иным, как дощатым настилом над амвоном, царскими вратами и алтарем, никогда, за все годы пророчеств и посуленных отсюда чудес, и не снилось, наверно, что через какой-то десяток лет, на этом же месте, предстанет въявь перед прихожанами подлинное и простое чудо, куда лучшее всех несбыточных чудес, на которые только хватило воображения у священного писания, местного попа или заезжего отца архиерея. Думал или подспудно чувствовал это прибывший из района киномеханик, но его молчаливое священнодействие истолковать можно было именно так. Впрочем, может, это и было не самое первое кино на селе. Ведь кино — чудо, нескончаемое во времени, длящееся, повторяющееся, множащееся, оставаясь — чудом.

Истово и терпеливо, не в пример юркой ребятне, восседали на длинных неструганых лавках деревенские бабы. По-женски, безраздельно, они теперь отдыхали, подобно тому как в другое время, в другом месте умели по-женски, безраздельно, уйти в работу. Хозяйки села, они в ожидании своем явили подчеркнутую солидность и несуетность. С отрешенной важностью — не мешайте нам, в кои веки нам выпали минуты отдыха! — лузгали они семечки, услаждая эти заслуженные минуты отдыха и праздника. Семечки они лузгали тоже не кое-как, а вполне блюдя давний деревенский обычай. Доставались семечки из-за пазухи обширных ситцевых кофт, щедрыми горстями передавались друг другу — «отведай моих», «а ты — моих»; лузга густо облепляла, точно черно-белые мухи, губы — и в этом была своя бабья аккуратность, даже ловкость, чтоб не сплевывать «по-городски» после каждого семечка, а единым неприметным и изящным движением ребра ладони вдоль губ смахнуть с них в горсть всю неизвестно как и чем держащуюся на них лузгу. Молодежь, та, наоборот, жалась к стенкам, кого-то поджидая, высматривая, изредка кто-то из них, один или вдвоем, покидали помещение, чтоб вне клуба, без свидетелей, без смутительного света керосиновых ламп на высоких полукруглых окошечках, выяснить, высказать то, что, может, долго вынашивается тайно в глубине сердца; лето раскидывает молодежь по полевым станам, по пашням, а тут — возможность свидеться, поговорить.

Стояла тут и Тоня. Я знал, что она ждет помощника счетовода, студента каховского педтехникума, с лиловым угристым лицом и жидкими белесыми волосами. У студента был редкостно красивый почерк, и его взял к себе в помощники счетовод правления. Это была почетная должность, сразу выделившая его среди нескольких других студентов и студенток, которых Пахомовна, на свое усмотрение, рассовала по полевым бригадам, и работавших на общих основаниях. Пахомовна себя чувствовала председателем трех колхозов, которые были в ее — агрономическом — подчинении: она командовала всем и всеми, и в первую голову — председателями.

Председатель колхоза Жебрак и счетовод очень надеялись, что красиво написанные этим угреватым студентом сводки смягчат гнев районного начальства по поводу не совсем красивых цифр и процентов выполнения. Угри студента не понравились Пахомовне, и она сочла, что место ему именно в правлении, не в поле, не в стане.

Я не ревновал Тоню к помощнику счетовода из студентов. Наоборот, любя Тоню, мне хотелось, чтоб студент скорей пришел в церковь, оставив свои красиво написанные сводки, стал рядом с Тоней, чтоб лицо ее было счастливым и радостным…

Вот уже пришли Грыцько с Варварой. С минуту они пребывали в смущении, не зная, куда им лучше приткнуться: к солидным ли семейственным бабам, лузгающим семечки, к одиноко торчащим ли по углам в своей крестьянской скромности мужикам, конфузящимся непривычного безделья и несерьезности ожидаемого развлечения; к молодежи ли, со сдерживаемым волнением подпирающей стенки, раскрасневшимся девчатам, теребящим в руке ненужный платочек, или, наконец, к смущенно-независимым парубкам, натянуто перекидывающимся шуточками, опустившимся на закорки, чтоб украдкой, из горсти, подымить цигаркой.

Странно мне было увидеть оробевших, ставших непохожими вдруг на себя балагура и пустограя Грыцько и хохотушку Варвару! Я высовывался, приподнимался, кидал в их сторону бодро-зазывные взгляды — не сомневайтесь, мировое кино, идите ко мне, я готов пожертвовать компанией деревенской ребятни!.. Они меня так и не заметили. А может, я не нужен был им — третий лишний…

Однако меня манила откровенность, даже выставленность всей киномеханики. Ведь вот он высится передо мной — киноаппарат, водруженный на красивый ящик поверх стола! Это было олицетворение утонченности и хрупкости, хитромудрия человеческой мысли и щемящей мальчишеской мечты. Казалось, аппарат вспорхнет невидимыми крылышками, взлетит, взовьется под купол, усядется на лепном круглом карнизе, рядом с воркующими голубями, обратясь в большую, привидевшуюся во сне стрекозу или диковинную, из того же мальчишеского сновидения бабочку. Сходство с чем-то живым, хрупким и летающим усугублялось крылаткой-пропеллером перед циклопным зраком объектива. Больше всего ребята судачили про эту крылатку, высказывая самые неимоверные предположения и догадки, связывая ее с винтом корабля, с пропеллером самолета.

Ребята встретили меня с почтением, с самоотрешенным великодушием, чуждым соперничества городских ребят; представили меня киномеханику. Со значением сообщено было, что я из тракторной бригады, что я все-все трактора знаю, что, наконец, я детдомовец и сам вожу «катерпиллер». Механик, которому ребята уже успели надоесть своими расспросами, сначала только гагакал, озабоченно вращая в ладонях бобину с шелестящей лентой, потом все же кинул на меня любопытствующий взор:

— Коли так — и мне будешь помогать… Если уж такой тямкый. Сообразительный то есть.

Ребята с восторгом, как личную удачу, встретили эти слова киномеханика. За словами, однако, незамедлительно последовало дело. Мне предъявлена была ручка от динамо.

— Смотри! Крутить будешь вот так! Равномерно! Иначе лампочка перегорит!.. От перекала как спичка сгорает!

— И кина не будет? — в ужасе спросило несколько ребячьих голосов. Ответ механика был леденяще краток:

— И кина — не будет.

Ручка динамо была вручена мне — вместе с судьбой кино. От чувства ответственности знобко засквозило меж лопатками. Может, отказаться? Но Тоня, меня Тоня увидит, как кручу динамо.

Ребята теперь смотрели на меня умоляющими глазами. От меня вдруг стало зависеть все их близкое, так радостно предвкушенное счастье. Они верят мне, они надеются на меня — хоть я и городской. Зато я — подручный, зато я почти сын Марчука…

— Мы будем смотреть за ним, чтоб он крутил равномерно! — сказала какая-то девочка — вся в конопушках и в платочке, повязанном по-старушечьи. Это, видно, была очень разумная девочка, из тех, на чью долю достается нянчить младшеньких и по этой причине рано дается и характер, и умудренность жизнью. Киномеханик кивком утвердил ограничение моей власти. Контроль массы должен был исключить мою возможную самочинность. Во всяком случае, ручка была у меня! Я помахал ею, подняв над головой, — чтоб Тоня увидела. И она увидела, тоже кивнула головой, понимающе и как-то невесело засмеявшись одними глазами. Студента и счетовода все еще не было. Впрочем, не было и Жебрака и правленцев. Видно, все еще в правлении, и Марчук тоже там. Не печалься, Тоня, — придет еще твой студент. К тебе придет, а не к своим студенткам. Разве им сравниться с тобой!