Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Приходите к нам почаще в гости! — с неожиданной для меня женственностью подала учителю руку Варвара. — Тут с трактористами одичаешь прямо! — сделав шнурочком губы и игриво закатывая глаза, пожеманничала она.

— Не говорите, — серьезно, не замечая настроения поварихи, возразил Марчук. — Вот побыл я у вас и сам как будто поумнел немного. А то, знаете, учителям — тем легче всего в дурнях остаться. Посудите, все учить да учить, а тебя никто не учит! Все, что ни скажешь, — и умно, и верно. Потом это же от учеников слышишь. Вот и выходит, перед детишками ты сам себе умник, а перед взрослыми, перед жизнью — неуч. Учителю нужно вылезать из класса, к людям, к жизни, чтоб в детский разум не впасть, не остановиться на нем. Это ошибка, что учитель — кто учит. Скорей — кто учится. А то своей школьной мудростью можно уподобиться той улитке, которая думает, что весь мир — ее раковина…

Варвара натянуто улыбается, не зная, то ли шутит так учитель, то ли это причуда образованного человека. Лицо поварихи выражает усиленную работу мысли, и, раскрылатив свои, в капельках пота красивые и песенные черные брови, заворковала:

— Ну, хай даже по-вашему! Но если человек может почувствовать, что кто-то в чем-то разумней, он уже, выходит, умный!.. Я еще совсем тогда молодицей была, к нам из города прохфессор приезжал. Со стариками нашими хороводился, на поле за ними ходил, до первых петухов на прысби, на завалинке, бывало, просиживал. И все говорил, что учится, набирается ума-разума у дедов наших… Так что же, — разве не ученый он от этого был?

Марчук шевельнул щеточками-усами, как бы смахнул усмешку. Он тронул по-свойски за плечо повариху.

— Мудрая вы женщина, Варвара! Верно все кажете!

И, словно на глазах расцветая от этого мимолетного прикосновения учительской руки, Варвара вдруг и покраснела и похорошела одновременно. Куда только делись морщинки у глаз, возле рта! Она опять была молодицей, как в ту неизвестную для меня пору своего девичества и профессорского приезда за дедовским умом-разумом!

И уже без всякого кокетства, подняв голову, как-то сразу став выше Марчука, сказала, — будто не ему, — степи, небу, вечности:

— А женщина, вона завсегда мудрая. Она ж — родительница жизни! Природа. Потому, что вона больше печалится и терпит… Слабость — и беда ее, и счастье, сердешной. А то все байки — про зависимость! Если любит — и эта слабость, и сама, мабудь, зависимость в радость. А карактерных женщин — не терплю! Есть такие самовлюбленные невдахи… Жизнь только портят людям. Сами себя не понимают — а воображают о себе, командуют, учат…

Варвара вдруг осеклась — не сказала ли лишнее? Выведывающе, медленно и опасливо принялась изучать лицо учителя. Оно ничего не выражало, кроме задумчивости и терпеливого внимания. Словно слушал Марчук ответ очень трудного ученика, к сознанию которого долго не могла пробиться его учительская думка. И думал он уже не только об ответе ученика, о его судьбе, о сложностях жизни. Он ждал, что Варвара еще что-то скажет, но она почему-то вдруг смутилась, тернула ладошкой по переднику, как-то нырком сунула еще раз учителю руку, — и заспешила к своей дымящейся кухне. Большая горка немытых глиняных чашек ждала ее. Даже плотная спина Варвары говорила, что у поварихи неспокойно на душе.

По детдомовской привычке я однажды предложил Варваре свои услуги — хотел помочь ей помыть посуду, но она, как бы в испуге даже, тут же высмеяла меня. «Что ты, что ты, сердешный! Или ты хочешь обабиться? Ты мужчина, твое дело — трактора!» И тогда же Варвара назидательно, с важностью в голосе, высказала мне свою думку на этот счет. Она бы невзлюбила такого мужика, который по горшкам бабьим елозит! Что для «женчины» гордость, то для мужчины позор, «ганьба»!

Варвара остановилась вдруг, выпрямилась, и, не обернувшись, — пошла своей обычной походкой гордой павы, колыхая бедрами, словно не была она простоволоса, боса, не была поварихой, — царица! Она шла к своему котлу на двух камнях, к предмету своей гордости, к негасимому очагу, истоку самой женственности и нескончаемой жизни. Марчук, спохватившись, что долго в моем присутствии любуется походкой и статью нашей поварихи, как бы самоукоряюще поморщился, затем, по обыкновению, похлопал плечо мое в знак прощанья — и зашагал прочь.

Первое, что я искал, и тут же, ничуть не удивившись, обнаружил в клубе, — был киноаппарат. Я будто предчувствовал, что здесь некуда будет спрятаться, придется ему предстать передо мной во всей своей заманчивой красе; не удастся ему затаиться за задней стеной с крошечными, полными тайны квадратными окошечками, как в городе. Там, в городе, из этих окошечек, ширящийся конус бледно-зеленого, точно лунного, колдовского света устремляется на сцену, на белое полотно экрана. Здесь, вот она, примечательность сельского кино! Никакой тебе вальяжности и таинственности. Киноаппарат, ничуть не чинясь, сам стоит на сцене, а объектив нацелен в заднюю стену клуба из бывшей церкви. И ни тебе потайных окошечек, ни внушительных экранов!.. И все ж на лицах людей — всеобщая возбужденность, ожидание чуда, праздника, ощущение торжественности момента…

В помещении бывшей церкви уже было людно. Ребята нервно, поддаваясь все больше возбуждению, не желая сдерживаться подобно взрослым, бегали с места на место, боясь упустить самое лучшее место, но не зная какое оно — лучшее. И опять они носились по залу, грохались на пол перед сценой, точно стая воробьев, то забивались в абсиду, то вдруг шумно срывались, бегали на сцену, к механику и киноаппарату; не прозевать бы где-то что-то, ведь кино — не просто аппарат и механик, это что-то большое, распиравшее все их существо, новое, и эта взволнованная тревога отразилась на возбужденных лицах ребят, в глазах с лихорадочным блеском, которые, кажется, ничего сейчас не различали отчетливо… То все следовали за верховодом, то кто-то отбивался от стайки, как бы в чем-то усомнившись, но тут же опять срывался, спешил присоединиться к остальным. Так, может, по осени, еще неуверенно, роится птичья стая, не осознав необходимости подчинения опыту вожака. Не об этом ли думали взрослые, усмешливо и понимающе поглядывая на бесконечную возню ребятни?..

Механик на сцене перематывал ленту из больших жестяных коробок. Коробки мне напоминали многократ увеличенные баночки с сапожной мазью, которые все еще, может, аж со времен кайзеровской оккупации, назывались шуваксой.

Аппарат жужжал по-шмелиному, лента шелестела со слегка зудящим присвистом, механик был сосредоточен — ничто, ни полный почти зал, ни снующая под руками ребятня, ни шумно мечущиеся под куполом и в абсидах голуби не могли бы его отвлечь от дела. Он священнодействовал!