Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Куда ты запропастился!.. Почему ты не в президиуме!.. Ты так и не достал галстука! — зловещим шепотом такого гневного накала, который грозил взорвать изнутри эту бедную женщину, обрушилась она на меня. Коршуном, готовым клювом схватить цыпленка, она вытянулась ко мне через головы рядом сидящих ребят, оцепеневших от недоумения делегатов слета. Что там ни говори, пусть галстуки, пусть почетные и лестные речи, — все они и тут не забывали свою школьную зависимость от вожатых, учителей — от взрослых! Все на меня взглянули — ужас и сострадание читал я в испуганных глазах моих соседей. Я и сам ничего не понимал — кроме того, что на мне нет галстука.

— Одолжи ему, девочка, свой галстук! — велела моей соседке женщина из президиума. — И повяжи его! Он тебе вернет, не беспокойся!

Господи! Еще одна дюжина хозяев на мою голову, для которой и единственная кепка оказалась непосильной ношей. Так и затерялась в бригаде моя казенная детдомовская кепка. А жаль. Спасла бы от двух, по крайней мере, головомоек. От одной, сущей и минувшей, у бригадной бочки с водой, злыми и нервными ручками Пахомовны, и другой, будущей и сухой, из одних ядовитых пословиц и поговорок Лемана… Сколько надо мной хозяев и начальства! Все за меня думают, все за меня все знают, все решают…

И, словно великий грешник, подхваченный самим чертом, чтобы немедленно быть доставленным в ад на муки мученические, я был потащен этой безымянной для меня женщиной на сцену. Сперва за кулисы, слава богу!.. Тут я опять подвержен срочному осмотру — в отличие от Зинаиды Пахомовны загар мой понравился этой женщине.

— Настоящий тракторист! — восхитилась она, поправила на мне галстук (будто именно он, этот галстук, снятый с шеи той серьезной девочки, так доверительно мне поведавшей о своих бедах, должен был придать мне окончательное сходство с трактористом). Она подтолкнула меня в направлении президиума.

— Слово предоставляется… — услышал я, ступая как во тьме кромешной, ничего не видя, вдоль стола президиума. Я держусь края длинного стола, чтоб не упасть. Что это со мной? Я вот-вот оглохну от собственного сердцебиения….

И вдруг слышу, — я не ослышался? — назвали меня, по имени и фамилии! Меня назвали пионером и молодым трактористом колхоза «Коминтерн» села Ставок! Это мне предоставляется слово!.. Да разве я просил у кого слова?.. Люди добрые, что вы со мной делаете?.. Зачем, зачем я поехал на этот слет? Кто-то напутал, ошибка, кошмар…

Стою онемевший, смотрю в зал, где лица то дрожат и расплываются пестрыми пятнами, то сливаются в одно смутное пятно. Сперва я вообще не понимаю, что именно мне нужно что-то говорить, что от меня ждут — речь; затем я догадываюсь об этом, но не знаю, что говорить… Передо мной уже выступало полдюжины аккуратных мальчиков и девочек, они хорошо и дельно говорили про кружки, про стенгазеты, про отметки и помощь отстающим. А что я могу сказать? Вот если бы на моем месте была бы Устя — вот та сказала бы! Она всегда на праздники говорила речи, она всегда благодарила шефов. У нее все всегда складно получалось, ей всегда хлопали. А я оскандалился вот, торчу как идиот… Прости, Мыкола, подвел я весь колгосп… Зачем послали? Разве я просил об этом?.. Лучше бы три дюжины клапанов притер бы, лучше бы сотню вкладышей пришабрил… Все же это легче мне было бы, чем открыть рот и сказать что-нибудь путное. Да и о чем мне говорить?..

И словно из тумана выплывают лица первого ряда, затем второго, третьего. Обычные ребячьи лица. В глазах — любопытство, ожидание, свойская усмешливость. Видно, и в самом деле интересно им — кто я такой? Что ж, пусть знают, что прежде всего — я детдомовец! И скажу я им, как нас, детдомовцев, учит Леман… Самое главное скажу. Уж если, по-моему, человек выходит на трибуну, он должен говорить о том, чего другие не знают. И самое главное. А ведь они небось ничего не знают ни про детдом, ни про тракторную бригаду?

— Леман Федор Францевич, он герой Перекопа и наш заведующий детдомом, — осипшим голосом начал я, откашлялся в кулак и продолжил погромче: — Он нас всегда учит: смотреть человеку в глаза. Это — трудно! Особенно, когда виноват. А смотреть в глаза многим еще труднее. Всегда ты в чем-то виноват перед людьми…

В зале стояла тишина. Уж очень странная это была речь! Ребятам, может, подумалось, что я говорю про игру, в гляделки? Они теперь ждали, что я еще скажу? Может, я додумался до такой игры в гляделки, когда один играет с многими? С целым залом?..

— И еще Леман говорит, что человек, если у него не пустая башка, сам себя воспитывает, и даже не воспитатели. Они только помогают! А если всегда сознавать себя бойцом мировой революции — дисциплина вовсе не трудная!

Уголком глаза я видел, как перешептывались о чем-то в президиуме. Ну и пусть шепчутся. Не умею я красиво говорить, про кружки, отметки — как отличники!

Я посмотрел на беловолосого дядьку, который каждый раз говорил: «Слово предоставляется…» Если я не то говорю, я могу, мол, сойти с трибуны и вернуться на место. Подумаешь, ничуть не расстроюсь! Прости, Мыкола, и ты, колгосп «Коминтерн», и ты, Тоня!

— Продолжай, пионер! Мы ждем продолжения, — очень посерьезнев, кивнул мне белоголовый, плеснув на меня ободряющую голубизну своих глаз. И точно дождиком после зноя освежил, взбодрил.

В горле я ощутил такую сухость — будто я сделал на «катерпиллере» подряд три жарких загона. Раскачать бы чоп у бригадной бочки и ртом припасть к бьющей струе… О чем же еще рассказывать? О том, что Белла Григорьевна твердит всегда одно и то же — «дисциплина, ребята, дисциплина!» О том, как мы с Шурой тихонько сплавляли барыге профессорские книги? Или о том, как с Колькой Мухой стреляли из «пушечки»? Что-то ничего главного не могу я припомнить сейчас.

Из мглистой дымки вдруг выплыл пыхтящий над педалями, придерживающий меня на велосипедной раме Мыкола Стовба… «Не осрами колгосп»… И вот я уже опять говорю. Почти сам себя не слышу, — но говорю!..

— …А еще, ребята… Об этом вам еще тут не рассказывали. Если вам придется работать подручным в тракторной бригаде — запомните главное. Очень важно не перепутать. Воду надо заливать — в радиатор, а в бак — керосин, масло — в картер, а в коробку — вискозин. Меня этому учил наш бригадир Мыкола Стовба. Запомните, это вроде стишка. Пригодится!..

И вдруг в зале раздался смех. Видимо, затем, чтоб я не подумал, что смеются надо мной, что это, они считают, наоборот, — хорошо я сказал, смех круто разбавлялся шумным хлопаньем, какими-то оживленными возгласами, точно это в школе наконец объявили о каникулах — вовсю гуляй ученическая вольница!

Я махнул рукой — и уже хотел сойти с трибуны, но тут как раз вспыхнул магний у фотографа и на миг ослепил меня.