Александр Ливанов - Солнце на полдень

Машин тут было немного. Пара ручных станков, стоящих на столах, какие-то стеллажи. Пахло кислотой, керосином, чем-то неуловимо схожим с запахами тракторной бригады. Белоголовый редактор — хоть, наверно, тысячу раз это видел, — уважительно посматривал, как кавказец и его курносый помощник ловко обвязывали бечевками квадратики и прямоугольники набора. Казалось, он очень завидует работникам своей небольшой типографии — это видно было и по лицу, и по почтительности, с которой он тянул голову, чтоб через головы кавказца и его помощника увидеть их работу. Видать, потрудился в жизни человек руками, уважает этот труд.

— Вот, — сказал редактор, — буква к буковке… Как зернышко к зернышку. Слова делаем… Как видишь, мы тоже не белоручки. Чтоб газета была готова утром — мы ее ночью делаем… Так сказать, бессменная ночная смена…

— У вас электричество, — поднял я глаза к потолку, с которого свисала лампа с медным патроном-выключателем, с конической жестяной тарелкой абажура — как некогда на заводе «Металлштамп», разве что незапыленной, свежей покраски: зеленоватым снаружи, слоновой костью — внутри.

— Эта верно! — отозвался кавказец. — Главное — электричество, кацо, однака, нэ здэс! Оно — в га-ла-ве редактора! В сердце баль-шевика!.. Верно я говорю, Денис Платонович?

Значит, редактора звали Денис Платонович… Но почему это он порозовел от смущения?

— Ладно, ладно тебе… Видать, одни шапки-заголовки читаешь, — забормотал Денис Платонович, и мы покинули типографию.

Потом мы долго сидели в редакционной комнате. Денис Платонович что-то писал, черкал, бросал в странную на вид, стоячую и круглую корзиночку под столом. «Делает слова», — подумал я, поглядывая на ходики, чтоб не опоздать на поезд. Между дел Денис Платонович меня подробно расспрашивал про детдом, он, оказывается, знает Лемана, про Марчука, которого, судя по всему, тоже знает хорошо.

— Тебе посчастливилось в жизни, — сказал серьезно Денис Платонович и даже поднял глаза от бумаг. — Ты повстречал в жизни очень хороших людей! Дорожи этим и помни их!.. А то, что трудно им, — правильно. Чем лучше человек, тем ему трудней в жизни. Легко и безбедно одним паразитам живется. Хотя, объективно, им в наше время тоже попотеть приходится. Чтоб доказать обратное, что они, дескать, не паразиты! Такую порой бурную деятельность развернут, что, пожалуй, легче и спокойней бы им работать… Не будь они, конечно, паразитами!.. Ну, да ладно, Марчуку обязательно скажи, чтоб написал материал!

Заметка Зинаиды Пахомовны все еще лежала забытая на дальнем краю стола.

И, выйдя из-за стола, редактор положил мне на плечи обе свои тяжелые и большие руки. Так, держа за плечи, словно я был вправду свежим оттиском газеты «Коллективист», редактор внимательно изучал меня. Можно было подумать, что и впрямь, как в газете, в человеческом лице можно выудить какие-то опечатки, если только внимательно приглядеться! Затем мы прощались вполне по-взрослому, за руку, с пожатием и потряхиванием.

…Потом в поезде, лежа на верхней полке, упирая голову в отопительную трубу, я думал о словах редактора, о том, что встретить хороших людей в жизни — это счастье. У каждого человека, наверно, бывают такие минуты, когда приходит чувство — если не конца пути, то какой-то высокой точки, откуда ясно видно пройденное. И оно не просто видно, оно требует ответа на многие «почему?» и «так ли?»… Да, прав редактор, больше всего я обязан Леману и Марчуку. Они меня в жизнь вывели — и не за ручку, не как маленького, без сюсюканья и приседания на корточки. И впрямь как самостоятельного. А разве забуду я когда-то своих добрых спутников — тетю Клаву и Панько, Варвару и Грыцько, Тоню… и Шуру. Да, и Шуру! Ведь я полюбил то, что он любит: машины и стихи! Он научил меня не жалеть себя и не бояться жизни.

Теплой волной в груди накатывалась признательность к моим дорогим друзьям, попутчикам и наставникам. Я вспоминал и других добрых людей и чувствовал себя в сердечном долгу перед ними. И лежа на верхней жесткой полке вагона, уперев голову в отопительную трубу, больше не жалел себя, и мысли о себе были совсем другими. Я понимал, что мне надлежало бы свершить что-то необычное, даже героическое, чтоб оплатить внимательную доброту и заботу этих людей. В своем сиротском детстве — кем был бы я без них?..

И я предавался несбыточным мечтам об открытии какого-то нового, третьего полюса, о свершении небывалого прыжка с парашютом, об изобретении такой машины, перед которой замерли бы в изумлении все-все инженеры! Я мечтал — и воображение услужливо воплощало мечты. К ним располагали дорога, движение, одиночество, странное состояние полусна и полуяви.

Мне не приходило в голову, что лучшим оправданием ожиданий моих воспитателей будет — просто быть человеком. Пусть и незнатным, но обязательно добрым, как они сами!.. Ведь, как уж заведено испокон веков, доброту мы не считаем дарованием, считаем ее естественной — пока сами не поймем, какой ценой самоотрешения дается она человеку! Ведь испокон веков — она, доброта, не на виду, скромна, не ждет шумной признательности, славы и награды, — иначе какая была бы она доброта? Она утверждает себя в самоотдаче, в творении радости. И то, что порой кажется в ней черствостью — это сдержанность, боязнь растрогаться словом и уже не сделать дело… Не такие ли люди Леман или наш сторож и завхоз Панько? Человек сам себя создает для служения людям.

Ничего не деля на свое и чужое, обретая, когда отдает, обогащаясь — даруя, так живет любящая душа… И не такова ли тетя Клава? Она, доброта, оказывалось, общая для всех этих разных людей!

Тетю Клаву на дворе все соседки считают чудачкой, то и дело крутят пальцем у виска. Она, мол, не от мира сего! Кто же тогда — от мира сего… Они, соседки, — промышляющие на Привозе торговки, мещанки из «бывших», потайные перекупщицы краденого?.. Они, громче всех орущие про свое рабоче-крестьянское происхождение, а мир желающие оставить таким, как привыкли его видеть, ставшим удобным для них: мелкокорыстным, бессовестным, обманным…

«Не от мира сего…» Немало еще таких людей, как эти соседки тети Клавы! Оговаривая тетю Клаву, они оговаривают мир, тот, к которому стремятся Маруся и Жора, Варвара и Грыцько, Шура и Тоня, Леман и тетя Клава. И это — единственно и мой мир! Лик его во многом переменчив и невнятен, но молодые черты проступают все явственней и чище — и среди них я вижу ее: человеческую доброту!.. И пусть одна имеет власть надо мной, безраздельно, всю жизнь!

Паровоз метнул в ночь три коротких гудка — и поезд остановился. Подхватив свой мешок, я поспешил к тамбуру. Проводница усмехнулась: «Что, соскучился по мамке?»

Безлюдный ночной полустанок, вязкая тьма степной ночи опять отозвались во мне привычным чувством одиночества и потерянности. Может, это проводница виновата? Разбередила душу некстати. Худо, к кому я спешу?..