Александр Ливанов - Солнце на полдень

— Это ты понимаешь, во сколько рублей обойдется артели твой брак?.. Да всю вашу шайку-лейку ежли продать с потрохами — не покроете. Кошмар!.. Вон с глаз моих, чтоб я тебя больше не видел!.. Да и все — усе убирайтесь!.. Не нужны мне такие помощнички! Разбойники вы с Забалки! Шайка вредителей — вот кто вы!

…Я не помню, как я выскочил из цеха, как добрался до курилки — несколько скамеек среди чахлых деревьев в дальнем углу двора. Вокруг курилки, на дощатом заборе (точно в ударники выбирали самых завзятых курильщиков) портреты передовиков на больших фанерных щитах. Портреты чуть-чуть припудрила на свой вкус изморозь.

Я сел на скамейку и заплакал. Кажется, с тех пор как умерла мама, я не плакал так горько и безутешно. Опозорил детдом и Лемана, ребят и тетю Клаву, — как я теперь им в глаза посмотрю? Нет, жить дальше было немыслимо. Я еще не знал, как я уйду из жизни, но она уже кончилась для меня, и я сам себя оплакивал. И то, что все же я жил и дышал, что позор мой еще длился, было невыносимо. Как я себя презирал, ненавидел (и жалел) в эти минуты!

Какая-то черная и лохматая дворняга пошныряла возле курилки, внюхивалась во что-то у лежавшего валиком снега вдоль дорожки. Искоса и незаинтересованно глянув на меня, псина поплелась к забору. Выгнув лохматую спину, она низом забора ушла с объекта — на улицу. Я продолжал плакать, цепенея от холода и одиночества. Зарешеченные окна цеха смотрели на меня с мрачной враждебностью, не суля никакой пощады. Каждый острый шип решетки, отогнутый то влево, то вправо, вонзался мне в сердце, причиняя мучительную и сладостную для меня боль.

Мне очень жалко было себя. То и дело мне рисовались жалостливые картины, как все будут оплакивать меня — ушедшего из жизни детдомовца. Как даже «он», наоравший на меня лысенький мастер, почувствует, что ему совестно. За гробом будет идти много людей, женщины будут вытирать слезы и жалеть меня, вовсе даже не зная меня: «приютский»!.. «Отчего же он так, бедненький?» — «Да вот, кастрюли продырявил». — «Чего ж так?» — «Бес куму попутал». — «Али битый неслух?» — «Не, ласковый неук!» — «Ну, через силу и конь не прянет». — «И то верно — на одного раба два прораба!» — «Жаль, сиротка, — поля обсевочек…» И голос мастера, — перекрыв жалостливые бабьи голоса: «Да шелупень он! Варнак! Пустельга! Заласкали-заучили! Рекорд захотел!.. Худыми приютскими портками захотел выловить золотого линя!..»

Я в гробу краснею, плачу, но какой это гроб, если все слышу?

И боль, и обида за причиненный убыток, и позорная неудачливость моя, и жалость к самому себе, пока еще живому, но уже распрощавшемуся с этим миром, — душили меня, слезы беспрестанно катились по моим закопченным щекам. После жаркого цеха холод пронизывал меня, ноги уже давно озябли, зубы отбивали лихорадочную дробь, но мне было не до мороза. Пусть, — если я замерзну — даже лучше! Или, может, сбежать из детдома, сбежать вместе с Колькой Мухой? Но разве рожден я, чтобы стать жиганом? Ведь вот они в груди — и боль, и стыд, и горькое раскаянье. От себя не сбежишь. За что я буду мстить людям, если я сам — сам во всем виноват…

Против меня на скамейку присел какой-то рабочий. Достав кисет, аккуратно, в одну шестнадцатую долю сложенную местную газету «Наднипрянскую правду», он не торопясь принялся скручивать козью ножку. На меня он сперва не обратил никакого внимания. Лишь сделав первые две-три затяжки, прищурившись, посмотрел в мою сторону с насмешливым любопытством.

— Это чего ты разнюнился? — спросил рабочий, прихлопывая на коленях обтерханные и топорщащиеся брезентовые рукавицы. Они протерлись по краям, были обшиты тесьмой и снова протерты — уже по тесьме. Не перчатки фрайера, рукавицы рабочего. Каждая складка и морщинка — след усилий, труда, одоления. Рукавицы эти — словно лицо много жившего и много думавшего человека. Нет, они, как мозг, в складках, зарубках, извилинах. Нетрудившемуся рукавицы покажутся некрасивыми? Дурак он…

И, как всегда, когда на душе тяжело и вдруг тебя пожалеют, слезы хлынули с новой силой. Нет, сдержать их я уже не смог бы при всем желании.

— Ну что, что случилось? — пересел он на мою скамейку и положил мне руку на плечо. От телогрейки его тянуло запахом дыма и ржавого железа. — Говори, некого бояться… Постой-ка, это ты никак из детдомовской команды? Может, свой же отлупил, кто посильнее, — так, что ли? Силой только конь правоту доказывает.

Я отчаянно замотал головой: дескать, не обижают детдомовцы своих. Всхлипывая и давясь слезами, кивками и покачиваниями головы я отвечал на наводящие вопросы и кое-как поведал рабочему о своей беде. После этого лишь осмелился я поднять на него глаза и рассмотреть повнимательнее.

Невидный из себя дядечка с седоватой щетиной на впалых щеках и весь какой-то ржавый, под стать железу и жести, которыми был набит цех. Ботинки, тоже ржавые от жестяной пыли, зашнурованы были крепкими кожаными сшивальниками — эдакими надежными параллельными стежками. Я смотрел на эти напоминавшие ступеньки лестницы стежки, и по ним, казалось, понемногу выбиралась из бездны душа моя. Странно, в рабочем не было ничего плакатного, от настоящего героического рабочего, но сиротливое чувство мое тут же доверилось ему. Я медленно выходил из оцепенения, точно выволакивался из того гроба, в котором так неуютно себя воображал.

— Ну, вот что, — история, конечно, обидная. Но убиваться так не следует… Небось книги про героев читаете, в кино красным «ура» кричите. А сами — чуть что — «сдаюсь!» И не стыдно ли?.. Вытри слезы, пока дружки не видели. Засмеют!.. Иди на свое место и продолжай работу. Теперь ты уже знаешь, как надо делать?

Я кивнул головой и, набравшись духу, сообщил моему защитнику о самом главном: что мастер прогнал меня и не велел на глаза больше показываться; что убыток — огромный; что, наконец, всех грозился прогнать лысый мастер!

— Ну, это, положим, у него кишка тонка. Пойди и скажи ему, что я, Ткаченко Иван Митрофанович, велел поставить тебя на место. Пусть только не выполнит! Сразу тогда ко мне, в конец пролета. Иди! И скажи, так, мол, и так. Молча греха не добудешь! Ну, извинись, конечно. От кого чают, того и величают… А если обидит — ко мне! — И мой защитник ловким щелчком метнул недокуренную козью ножку во вкопанную в землю бочку. Вода в бочке замерзла и матово темнела кругом льда. Вмерзшие окурки силились изобразить собой подобие узора, но не хватало симметрии, чтоб вывести их из унылой неразберихи. Я не знал, что и как следует сказать это «так и так», но заинтересованно воззрился на своего защитника. Как уверенно это он: «Скажи, что я велел!» Все же — не рождал он образ власти, — а где же кабинет с портретами вождей, вздрагивающие подчиненные, стать, осанка — форма?