Александр Ливанов - Солнце на полдень

— А ты, дяденька, начальник?.. Над мастером то есть? — все же для верности спросил я. — Или по общественной линии?

— Нет, не начальство я… Хозяин я! Рабочий, значит — хозяин! К тому же я тут еще на старого хозяина, до революции, горбатил… А ты мне — «мастер!» И на заводе Петровского работал. На Первом номере — по-старому. Вон, глянь-ка, третий с краю патрет! Сходства не находишь? А ну-ка разуй глаза. Женка моя, до чего привереда, и то признала. Хороший художник! Парнишка из наших, в изобразительной студии учится!.. — поправил мой защитник перекрученный, замусоленный и потрепанный шарф под телогрейкой. Он встал, но и ростом он был далек от богатыря…

Я посмотрел на «патрет» — третий с краю — и тут же нашел полное сходство его с оригиналом. Если не считать галстука, белой рубашки и тщательно вырисованных лацканов двубортного, праздничного, видно, пиджака. Из лужицы сурика, со дна, проглядывали живые черты.

…С мастером объясниться мне, однако, не пришлось. Иван Митрофанович, сказав мне «пошли!», — снова возложил мне руку на плечо и повел в цех. Он самолично осмотрел бракованные кружки и, почесав висок, усмехнулся: «Да, работа, красная горка — день поминания всех родных… Все ясно: скоро ношено, слепо рожено…»

— Ну вот что! К кастрюлям днища твои — не сгодятся. Сгодятся на банки с краской. Тащи-ка свои изделия ко мне, к моей печке. Запаяем!.. Кстати, паять умеешь? Нет? Научим! Будем в два паяльника работать. Через час управимся — и брака как не бывало. Только все это придется после работы сделать. Свои проценты — кровь из носа — дать я должон? А то какой же я ударник? Верно? И патрет, обратно же, срамить нельзя. Вот так-то! Иди работай! А я пойду с мастером поговорю. Чтоб не шумнул с перепугу кому не надо… Начальство — оно чуть что: сразу — докладать. За место боится — вот оно как бы размазывает вину на всех… Тактика!.. Вдвоем повкалываем — две головешки лучше горят!

И я побежал к своему станку, чтобы тут же взяться за перебазировку днищ, которые вместо кастрюль, благодаря мне, теперь понижались в ранге до четырехкилограммовых банок с краской…

Вальяжная блондинка подошла ко мне, повертела в наманикюренных пальчиках один из кружков, вяло открыла пучегубый накрашенный рот:

— Он — что, кричал на тебя?.. Он должен был тебе сказать, как закручивать заготовки, чтоб дыры не было. На то он и мастер! Ты пожалуйся Дзабо Арустамовичу…

Ну ясно — свои у них счеты. Ни при чем мы — и я, и кружки мои. Не буду я создавать ни большой стихии, ни мелкой склоки!

— Мы после работы с Иваном Митрофановичем все дырки запаяем… Если хотите нам помочь — что ж, третий паяльник найдется!

Вальяжная блондинка, она же табельщица, как некогда Устя Шапарь во время моего сочинения стенгазетно-заказных стихов, явно сочла меня иезуитом. Я уже точно знал, что означает слово это. Знала ли табельщица в красивой синей спецовке с двойным белым швом? Она повернулась, показала свою массивную спину (нет, женщина с такой массивной спиной вряд ли годится для парной лезгинки на звонких жестяных обрезках!) и, так и не сказав слова больше, поплелась к своему столу со старорежимными часами.

И имени ее не запомнил я. А вот Ивана Митрофановича Ткаченко, не портретного, живого, в пропыленной ржавой телогрейке и перекрученном шарфике, в брезентовых рукавицах с потертой каймой, — запомнил на всю жизнь. Не знаю, на каких свалках Херсона упокоились, сгнили и рассыпались в прах мои безукоризненные — в два пи эр — кружки. А вот добрые чувства долговечней железа!

Мыкола Стовба прикатил на стан перед обедом. Прислонив к тракторной будке свой запыленный велосипед, он опустился перед ним на закорки и озабоченно сдвинул на затылок выгоревший краснооколышный картуз. С минуту он, морщась и вздыхая, смотрел на свою машину, будто впервые ее видел, о чем-то поразмыслил, глянув на небо, наконец, приступил к работе на своем двухколесном коньке.

О чем-нибудь спрашивать сейчас у бригадира — дело совершенно зряшное. Он будет мямлить, тянуть что-то невнятное, слушая вполуха и недоумевающе взглядывая на того, кто мешает ему своими вопросами не ко времени.

В общем, в такие минуты он выглядит довольно бестолковым, наш бригадир, Мыкола Стовба! Уж такой он человек, не умеет он кряду два дела делать; а взявшись за одно, — уйдет в него весь без остатка и никому и ничему больше не принадлежит. Это одна видимость, что он тут, что к нему можно обратиться, о чем-то спрашивать. Словно остается от нашего бригадира одна телесная оболочка, а душа его отлетает вся в работу. А ее у бригадира хватает — и днем, и ночью. То на одном тракторе карбюратору угораздилось переливать поплавковую камеру, то у другого маслопомпа не дает нужного давления, а то на третьем барахлит магнето — и нужно искать пропавшую искру… Но хуже всего — выплавленный подшипник. Нет того дня, чтоб не плавился какой-нибудь проклятый подшипник! Заливные баббитовые подшипники — злой рок тракторов. Замучились с этими подшипниками — и трактористы, и бригадиры, и эмтээсы. Снова заливать, растачивать, шабрить, подгонять, делать подтяжку, после которой, чтоб завести двигатель, все кишки надорвешь. По четыре человека наваливаются на заводную ручку, да еще кусок трубы наставят — чтоб хотя бы стронуть с места коленчатый вал… Кто не делал перетяжки подшипников, кто не надрывался, чтоб завести после этого трактор, тот лиха не хлебнул, — тот не тракторист. Так считает Мыкола Стовба, и он, конечно, прав. Но нет конца выплавленным подшипникам, подтяжкам и лиху Мыколы.

Я все реже и реже вспоминаю детдом. Я теперь вроде колхозника, а не детдомовца. Некогда мне предаваться воспоминаниям — работы по горло. Мыкола меня зовет «помощник», трактористы — «райснабом» (потому что хожу пешком в этот райснаб за деталями), а повариха Варвара — «наиглавнейший». А по сути я — подручный, у всех на подхвате. Всем я нужен: сбегай, принеси, придержи, отверни, залей, подай… Все глаголы, все повелительного наклонения! Уже не грамматика языка, знать, сама грамматика труда! Я не думаю об отметке.

Я мог бы, разумеется, сообщить Мыколе все наши новости. Мало тут хорошего!.. Участковый агроном наш, сама Зинаида Пахомовна, замеряла глубину борозды за «катерпиллером» и очень осерчала на Тимоху Перепелицу. На тракторе Грыцька Лосицы начисто пропала компрессия, и трактор совсем не тянет: глохнет в борозде. Я мог бы даже сказать, что у кого-то выплавился подшипник — Мыкола будет слушать и не слышать, будет морщиться, непонимающе взглядывать на меня своими нездешними карими, в золотистых крапинках, как брызги автола, глазами.

Все это его обычные заботы. Никуда они, мол, от него не денутся. В уголках губ Мыколы — выражение страдальческого терпения, словами тут не поможешь. Впрочем, глубину вспашки… Надоело это Мыколе! Он говорил уже, что прикрутит, законтрит проволокой рычаги, чтоб не ловчили трактористы. И о компрессии уже подумал доро́гой Мыкола. Надо будет заняться гильзами. А вот подшипники — сущий это крест! Не плавятся ни на «фордзоне», ни на «катерпиллере», только на «интере» и на его младшем брате «хатэзе»! И все из-за этой дурацкой системы смазки разбрызгиванием. Последнее слово Мыкола произносит всегда с особенным раздражением и как-то с презрительной растяжкой: «раз-брыз-ги-ва-ние…»