Антон Горшков - Молодость [Литературно-художественный сборник]

Кто-то зовет:

— Товарищ Кашликов!

Жар неуемный струят мартены. Смахивает с лица пот Илюшка.

«Хороша печушка. Горячая, зазнобушка. Хо-ро-ша». Мысли второпях набегают одна на другую.

«Хо-ро-ша. Это как же? Ни тпру, ни ну, ни кукареку. Несознательная…»

Среди вагонеток, нагруженных железной ломью, размахивая красной бумажонкой, кричит Данилов.

— Кашликов! Путевочка на отдых!

У Кашликова завтра выходной. Хорошо было бы с ездить в дом отдыха, поразвлечься, в городки срезаться. А в городки Илюшка большой мастак.

— Нет, брат, лучше другим разом. Завтра буду сеять.

— Завтра?

— Факт!

Данилов машинально сворачивает путевку в трубочку.

— А послезавтра бригада едет. Договорились окончательно.

— Ну, так зайди в завком, — потолкуем, — и Данилов пошел к выходу.

— А путевку отдай Пашке, подручному. Парень — во. — Крикнул вдогонку Кашликов.

И подумал: «Не на пути она у меня, Лелька то».

На другой день Илья Кашликов встал необыкновенно рано, но когда он пришел в колхоз, посевщики шли уже по второму загону. Итти пришлось впотьмах, ощупью, наугад. Утро выпало сырое, зябкое. Густой, тяжелый туман стлался по земле, русыми космами свисал с чернеющих акаций. Кое-где лежал снег.

Кашликов плотнее запахнул полы своего полушубка, запрятал руки в карманы, и не то запел, не то сказал кому-то:

Глубоко вздохнул и со вздохом закончил:

— Песенка твоя спета, голубчик.

Под ноги подкатывались кусты, при самой дороге вдруг вырастали худосочные одинокие тополя. Потом потянулась однообразная вереница телеграфных столбов. Они медленно надвигались прямо на Илюшку, как бы с ноги на ногу переваливались на своих подпорках и, казалось, что им не будет ни конца, ни края.

Вспомнил Илюшка, как он мальчишкой приносил матери в поле еду. Согнется бывало она над тяпкой или серпом и далеко разносится по полю надрывная бабья песня. Долго не мог понять маленький Илюша, отчего это его мать не поет веселых песен.

Подрос — понял.

«Как-то теперь примут колхозники?» — пришло на ум Кашликову. Последний раз он был в колхозе зимой: завком комсомола посылал на культработу. Сжился с колхозниками Илюшка, свыкся. Совместная работа сблизила его со многими членами колхоза и он частенько впоследствии вспоминал об этой дружбе.

Помнит, как однажды ночью прибежал к нему Федор конюх и давай кричать впопыхах.

— Товарищ Кашликов! Обокрали!

Ничего не понял спросонку Кашликов. Накинул на плечи полушубок, схватил семизарядный, да так без штанов и бросился за Федором. А ночь — хоть глаза выколи. Только в конюшне еле удалось расспросить, в чем дело.

— Ось тут тильки шо лежало. Отвернувся и нэма, — рассказывал перепуганный Федор. Оказалось, что у Федора из-под носа утащили запасы мяса, хлеба и засыпок, заготовленных для детских яслей.

Илюшка собрал людей и немедленно разослал их во все подозрительные уголки деревни. И сам пошел искать. Воры нашлись скоро. Два здоровенных парня с мешками украденной провизии приникли к стене полуразрушенной клуни на краю села. Свет от карманного фонарика сразу нащупал врага.

— Выходи!

Серело. Туман рассеялся и голубело небо. День обещал быть ясным. У самой деревушки Кашликов встретил молодую колхозницу. Поздоровались.

— Далеко до правления?

Женщина указала в конец села.

— Вон огонек горит.

На другом конце села в покосившейся хатенке, в которой помещалось правление колхоза, под большим, с красным бантом, портретом Ильича сидел маленький мужиченка, с старческим помятым лицом и с бородкой, напоминающей холмик, поросший стерней. Мужиченка был тем единственным сторожем, который остается в колхозе в страдную пору. Сидел он на скамье за большим новым столом, на котором дремотно мигала коптилка.

Кашликов постучал.

— Дедушка, начальство далеко?

Мужичонка вздрогнул, поднял с пола большой крючковатый посошок и засеменил к двери.

— Ась?

— Начальство, говорю, где твое?

— Начальство? А вы, стало быть, кто такие будете?

— Я, дедушка, из города. Шеф колхозный.

— Угу! Стало быть шеф. — Старик широко зевнул. — А наши хлопцы в степу. Все, как есть.

Илюшка встрепенулся.

— Сеют, значит?

— Стало быть, сеют. Три дни, как сеют.

— А далеко отсюда?

Старик сощурился, протянул вперед палку и сказал:

— Вона, за бугром.

Потом оживился.

— Да, что там. Вот Сидор проведет.

И он позвал:

— Дядько Сидор!

Невдалеке у амбара возился с мешками высокий кряжистый колхозник. Он грузно взвалил себе на плечи большой чувал и остановился.

— Шо?

— Вот человек до посевщиков желает.

— Ну так ходить.

— А ты куда, товарищ, с таким грузом? — поинтересовался Илюшка.

— В табор. Цеж бачь: одни сеют, а други зэрно доставляют.

— А тягло? — удивился Илюшка.

— В борозде, — сухо ответил колхозник и замолчал.

Тогда Кашликов предложил:

— Давай помогу!

И он, взвалив другой мешок, пошел за своим провожатым.

Кашликов подошел к табору, сбросил на землю мешок и направился к посевщикам.

— А-а, шефы пожаловали! Милости просим!

Из шеренги посевщиков вышел широко улыбающийся секретарь партячейки и дружески пожал Кашликову руку.

— Какими судьбами?

— Что за вопрос? Сеять пришел.

Разгоряченные и веселые посевщики с опустевшими мешками выходили один за другим на дорогу и, здороваясь с шефом, набирали зерна. Они с любопытством поглядывали на Кашликова, но никто ничего не говорил.

Потолковав немного с товарищем, Илюшка накинул сумку на плечи и пошел шагать впереди посевщиков-подшефников.

Старик Денис, шедший рядом с Илюшкой, сказал ему:

— Смотри, молодец, взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И Кашликов почувствовал, как взгляды посевщиков обратились на него. Смущенный любопытными взглядами, он в первые минуты сеял плохо. Где-то сбоку послышался звонкий голос весельчака Стехи, колхозного комсомольца. Стеха был хорошим помощником Кашликова в его культурно-массовой работе зимой.

— Смотрите, ребята, этот шеф всем нам перцу всыпет.

И, смеясь, обратился к Илюшке:

— Может, посоревнуемся?

Илюшка вызов принял.

— А чего-ж! Не возражаю!

По шеренге прокатился одобрительный гомон.

— Ладно придумал Стеха!

— А ну, ну! Покажите пример старичкам.

Грязь большими ошметьями приставала к ногам. Шаги становились увесистыми и неуклюжими. Всякий раз, запуская руку в мешок, Илья Кашликов ощущал удовольствие. Он бережно набирал большими жменями налитое крупное зерно и ровно расстилал его по своему загону.

«Главное — не делать огрехов», — думал он. «Огрех при посеве — все равно, что яма в мартене».