Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

С прииска уехали в город, а берилл не забывался. Играл Костя все бойчее, делал, говорили, успехи, а хотелось бы ему всю эту музыку променять на один счастливый миг — глянуть хотя бы краем глаза на ту горушку в багульнике, в развороченном боку которой небось и по сию пору находят бирюзовые кристаллы.

«Поздновато, сынок, надумал, — сокрушенно качал головой отец. — Да что теперь делать!»

И вот он здесь, не так далеко от дома, как хотелось: последняя уступка матери. И на нем пахнущий свежей тканью энцефалитник. А под раскладушкой — лопата, штыковая, тоже новая, которой и предстояло одолеть гору его детской мечты.

Только гору ли? За те несколько дней, что он здесь, ему показалось — в партии жизнь какая-то сонная, непонятно, для чего здесь собрались люди и какую пользу геологии они собираются принести. Даже начальник Уваркин и нормировщик Тихомиров только об огородах своих да о яйценосности кур и рассуждают. Из всей шатии-братии разве что трое и заняты настоящей работой — бурмастер Чекунов, рабочий Данилов и кто-то из местных, деревенских.

Однако — настоящей ли? Позавчера на рассвете его разбудил шум лопатниковского «газона» на хоздворе. Не поленился, выбрался из мешка и выглянул в окно. Бурмастер Чекунов — или, как его здесь все зовут, Фролка-капитан, — без лишнего шума впихивал в кузов буровые штанги. Чекунову помогал здоровяк Илья Данилов.

«Что это они затевают?» — подумал Костя и вышел к ним во двор.

— Айда с нами, музыкант! — весело позвал Чекунов. — За пару дней полста рублей будешь иметь. А то у нас все равно третьего постоянного нету: прийдут — уйдут, как туристы.

— Гм… Так вы это бурить собрались?

— А то куда!

— А я слыхал — запрещено ручное бурение.

Донельзя удивленный Чекунов, уже влезая в кабину, беззлобно ругнулся.

— Ты смотри-ка, Илья, чего придумал этот маэстрик. Да он просто философ, а? Он, видите ли, знает, а я, буровой мастер, выходит, не в курсе дела.

— Я видел приказ, — торопясь, что ему не поверят и уедут со двора, сказал Костя, — на беленькой бумажке, а внизу печать.

— На беленькой? И печать, говоришь, внизу? — Фролка засмеялся, но все же покосился на коттедж Уваркина. — Слушай, музыкант… Мы одной с тобой масти. Рыжие-красные, люди опасные. Поехали, пока я не передумал.

— А как же приказ…

Фролка терял терпение:

— Заладил! Типун тебе на язык… Если даже он и есть, так ведь это же пока на бумаге! На беленькой, сам говоришь. Для Уваркина с Лилявским приказ. А как до меня дойдет — так я им пару скважин успею навертеть: знай раскошеливайся! У меня нынче гравий пойдет, места я те знаю, а он высокой категории. Айда, говорю, с нами. Серьезно и авторитетно тебя приглашаю, — как бы даже проникновенно сказал Фрол, — ты хоть и тощий, а — двужильный, видать. И песни петь нам будешь. Ну! Кумекай же быстро, черт жердявый! А то как бы Уваркин глаза не продрал — остановит еще, чего доброго, придет дурь в голову.

— А польза от этих скважин будет ли? — Костя словно прикидывал, а не поехать ли впрямь. — Я слыхал, висячие они, не добуриваетесь вы до коренных пород.

Чекунов сквозь прищур посмотрел на него и, улыбнувшись как-то непонятно, захлопнул дверцу.

Подпрыгивая на кочках, машина выехала со двора. Илья отрешенно сидел в кузове на мешке с хлебом и покуривал. Помахал Косте рукой.

А сегодня, сутки спустя, они с Андреем видели результаты этого бурения. Все пущено на самотек: ни задания на скважину, ни ориентировочного разреза по профилю. Мастер бурит вслепую. И скважину закладывали, видимо, наобум, где удобнее было подъехать.

Сам Костя не о многом бы догадался — кое о чем он читал, верно, но вся эта картина стала ясна из тихой воркотни Андрея.

А почему бы прямо там, на скважине, не сказать обо всем этом тому же Лилявскому? Касается это его или нет, как начальника съемочного отряда? Это же пустая работа, выброшенные на ветер деньги, — хотя соответствующие цифры в плановом отчете Уваркина и набегут, ясное дело.

Промолчал Андрей. Только о самой точке заложения скважины и сказал несколько слов — и то как бы самому себе. И теперь — идет и молчит. Раза два, ни слова не говоря, выхватывал у него лопату и делал закопушку — иловатая болотная глинка. Синяя, с запахом тухлых яиц. Ничего, запашистый минерал — ни с чем другим не перепутаешь.

А Роман как зарядил, как взял с места в карьер, так и прет без передыху. Костя не переставал удивляться: ну и ну, ведь без компаса ведет, силе-он…

Андрей изредка посматривал в спину мелькавшего средь кустов Лилявского и хмыкал втихомолку. Старые штучки! С ходу загнать не привычных к такой ходьбе людей, хвалясь своей свежестью, способностью идти и идти, тогда как остальные валятся на первую же сухую кочку, обливаясь потом в три ручья и облизывая спекшиеся губы. Ну и, мол, начальник у нас: не человек — машина! И вывел ведь без компаса, на глазок, попробуй-ка теперь усомниться в таком, ослушаться, не уважить хоть однажды.

Однако незаметно Андрей и сам вошел в азарт. «Это еще посмотрим, кто кого», — мысленно говорил он Лилявскому. Хочешь идти долго — надо ступать между кочек. А начальник отряда прыгал как раз по ним, — значит, идти не далеко. И это уже спорт, а не работа. Прыгай точнее, чувствуй под ногами кочку. А они, дьявольское семя, высоки, упруги — стоит поставить на нее ногу не в центр, а с краю, как она гибко уходит в сторону и нога соскальзывает в воду. Кусты ольшаника то помогают — за них можно цепляться при падении, то мешают — густым сплетением разгораживают кочки. Паутина вклеивается в потное лицо, и невольно шарахаешься от нее, заваливаясь меж кочек.

— Братцы-ы! — как бы шутливо орал где-то сзади Славка, отпугивая собственный страх. — Не могу боль-ша-а! — Он едва успевал засекать в просветах фигуру Кости, опередившего его, и шел, в основном, на треск сучьев и чавканье воды под ногами передних, о себе давая знать голосом: — Каюк мне, братцы-ы!

— Подождем, — предложил Андрей.

— Ничего с ним не сделается, пусть привыкает! — обернулся Лилявский. — Пока орет — значит, живой. Отвечайте ему время от времени.

В сапогах студено хлюпало. Кирзовые, что твои промокашки, — посуху в них еще можно ходить, но не по болоту. На троих выдал экономный баба Женя одни болотные сапоги сорок четвертого размера — резиновые с голенищами до паха. На них и позарился, клюнул Славка — уцепился, выклянчил у музыканта, которому шурфы копать и стоять в воде в этих сапогах и смену, и другую — с утра до вечера, весь световой день, не нормированный для полевиков. Тяжела была резина для ходьбы — хлюпал Славка где-то сзади, а еще завтра же застонет, зажалуется — будут ныть натруженные ноги, и вспухнут парафиновыми натеками водянистые мозоли. Эх, сюда бы те яловые сапожки, в которые приобулись баба Женя с нормировщиком! А им бы вместо сапог хороши и галоши на босу ногу.