Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

— Хо! — воскликнул Славка. — Мы его ищем, а он вот он, как тут и был!

— Это ты меня ищешь? Вот я тебя собирался искать — это точно. Где вы там запропастились? — Он смотрел на Андрея и улыбался с мягким упреком.

— Значит, Роман Николаич, так, — плюхаясь на сено, стал докладывать Славка. — Хотя кое у кого и есть сомнения… но лично я тебе скажу: засек уступ!

— Где же это?

— Там, Роман Николаич, там! — махнул рукой Славка. — Уступ, надо прямо сказать, классный.

— Так ты что, — улыбнулся одной щекой Лилявский, — вернуться хочешь?

— Зачем? — испугался Славка. — Я и так, по карте, показать могу!

— Спасибо, милый, — с той же улыбкой отстранился Лилявский. — Твой уступ я нанесу на карту мысленно. А что это у тебя за букет, Костя?

— А это будет нашим наглядным пособием. Образцы трав-индикаторов на грунтовые воды, на литологию.

— Во-она! Это кто же тебе сказал? — Лилявский покосился на Андрея. Тот как ни в чем не бывало перематывал мокрые портянки и с интересом посматривал на реку. Поднялся, взял лопаты и пошел к берегу.

Костя усмехнулся:

— Я читал об этом.

— Слушай… а где твои лопаты? — сказал Роман, чувствуя, что злость свою сорвать на ком-то все-таки должен. — Ты что, в пионерском лагере, что ли? Запомни, милый, раз и навсегда: гербарий — это хорошо, можешь и бабочек ловить… в свободное время! Но пока его у тебя нет и не скоро будет. Поэтому настоятельно советую с лопатами не расставаться.

Шумно хлюпая своими яловыми сапогами, Лилявский пошел вслед за Андреем, к реке.

Захмарило, сизо закосматилось небо над Чоусмой.

Славка страдал, сидя на остожье и разглядывая вспухшие на пятках мозоли.

Он словно быстро трезвел после затянувшегося похмелья. А ведь это даже не маршрут, а так себе — кусочек, и все холостым ходом. А ну как будешь останавливаться через каждые триста метров и делать точку? Мало того что запурхаешься в этом болоте, так еще и комары живьем сожрут! (Славка пока еще толком ничего не знал об энцефалитных клещах, которые дошли и до этих лесов.)

Он уныло смотрел вокруг. Цветики-цветочки. Выходит, только с машины хорошо глядеть на этот «зеленый рай», а сунься-ка в него…

Господи, а ведь еще в техникуме помешались все: в экспедицию, в экспедицию! Практики на унылых торфяниках опостылели, хотелось раздолья. Он сам, к примеру, как прикидывал? Тайга, зверье благородное — зайцы серые, лисы рыжие (волки или медведи в виду не имелись, еще сожрут за милую душу). Вечером костерок, гитара семиструнная, геологини и веселый разговор о том о сем, — романтика, словом. А что получается?

А уж про геологинь и говорить не приходится. Одна Лизка — и та на базе останется, под боком у дяди. Да и Лизка-то… В глазах какой-то застарелый интерес к киномужикам. Ты ей, к примеру, о живой лирике, а она тебе — о Смоктуновском начинает, о принце Гамлете. Одним словом, сытый голодному не товарищ, как говорится.

Правда, есть еще два перестарка — сторожиха да Катька Чекунова. Но с этими огородницами не шибко развеселишься. А уж начальство…

Тот же Лилявский. Всем Романам Роман. Вся капелла поначалу думала: демократичный, не успел обюрократиться. А он сегодня погнал их, как на скачках, да еще его хотел первым пихнуть в это мокрое пространство.

Словом, вся надежда на нового инженера. В преферанс обещал научить. Можно сказать, луч света в темном царстве. Хотя тоже черт его знает, что у него на уме. Ведь как они сегодня обхохотали его, техника Вихрова! Он им про уступы, про живую науку с вдохновением высказался, а они обсмеяли.

— Ты что, уснул тут, курортник? — подошел к остожью Лилявский. — Давай, давай, милый, натягивай свои скороходы: пора отчаливать!

И пошел наискосок, по залитой вешней водой прошлогодней отаве. Славка заторопился следом: «Вот вам, пожалуйста: уже «курортник».

Над головой вовсю гремело и сверкало. Дышать стало тяжело, энцефалитка прилипала к спине. Славка с ужасом представил себе обратный путь к буровому участку. Но Лилявский повел их берегом Чоусмы, петляя по сухим валам.

— Жарков-то, жарков-то, — шептал музыкант. К своему болотному венику он добавил еще пук оранжевых пойменных цветов-индикаторов, то и дело нюхал их, и его длинный нос был в желтой пыльце. Славка шагал впереди него, как и положено технику, и старался шибко-то не хромать.

Уже и куплет гимна проиграло радио и, пошипев, смолкло до шести утра, а Лиза с дядей все сидели и, таясь один другого, глядели на темный двор.

Собственно, и глядеть-то не на что было. Все темнота и темнота. Провальная, не майская. Не за что уцепиться глазу.

Каждый обманывал себя, что другой думает о нем: спит, мол. Дядя — тот и спичкой не ширкнул ни разу, не закурил, чтобы не выдать себя.

Но Лиза чувствовала, что сидит человек за своим столом с беленьким телефоном, с полированной голой столешницей, на которой, кроме календаря с чистенькими страничками, никогда ничего не было, сидит — уставился в окно.

— Ты спишь, Лизка? — спросил он только однажды, когда было не так поздно и радио еще играло. Дверь в боковушку двустворчатая, как ни прикрывай ее плотно, а лучик был бы. Но не было лучика, чего ради станет Лизка полуночничать — седьмой сон небось досматривает.

А потом он услыхал, как скрипнул под Лизкой стул, он-то и подвел ее, и дядя ухмыльнулся: «Тоже сидит перед окошком».

Поначалу он не придал этому значения — ну, сидит. Потом, когда радио умолкло и погодя стул скрипнул уже явственно, как бы вызывая на разговор, Уваркин забеспокоился.

Но опять ничего не сказал. Уже не просто было и говорить-то. Ага, съехидничает про себя Лизка, как днем, при солнышке, когда кругом себе хозяин, так дядя усмехался, вспоминая в разговоре съемщиков, а как теперь, в неурочное время, когда все спит и нет ни начальников, ни подчиненных, а все равны перед этой безглазой темью и глухим ненастным шумом бора, дядя расчувствовался: сидит, скажет, ждет ребят, скребут у старого кошки на сердце…

Скребут, Лизка. И не то чтобы расчувствовался, а просто страшно чего-то. Не полного мрака этого боязно — так вот, невидимым-неслышимым со стороны, иной раз даже и хорошо. Оставаться в такой час один на один с самим собой — вот что, Лизка, поруха.

Днем солнышко светит, куры кудахчут, синяя тучка набежала, громушек надумал построжиться, — это все жизнь. И ты в ней полноправная единица. Они есть, и ты существуешь.

А остался один на один с самим собой — и ничего нет, жил ты пятьдесят пять лет, не жил — все сошлось в сегодняшнем, и будто тебя уже нет, все напрасно. Днем усмехался? По правде если, так ему и днем не смешно было. Вначале он хотел подумать о Лилявском и всей его компании весело, с насмешкой, как о чем-то постороннем, его, Евгения Ивановича, не касающемся, — да вдруг сдуру что-то представилось, что есть между ними какая-то скрытная и в то же время явная связь. Ерунда, конечно, одернул он себя тут же, какая еще там связь, — каждый сам по себе! Но в голову уже втемяшилось… Круть-верть, туда-сюда, — а в мозгу одно и то же. Ладно, сказал он себе, в конце концов чего и не поглядеть на все это вроде как со стороны. Кому помешает такой взгляд?.. Вот через лето он уйдет от них, проводят его честь честью на пенсию, а они останутся. И будут жить дальше, как он их научил. То есть Роман останется, речь об одном Лилявском, — тут же решительно уточнил он, провел между ними черту, как бы уже заранее боясь чего-то в этих негаданных своих размышлениях. Троих он сознательно не хотел касаться сразу; за них другие в ответе, говорил он себе, словно оправдываясь хоть в чем-то малом. Он подумал тогда только о Романе: кто-кто, а уж этот-то за два года работы в партии мог и скопировать в чем-то его, Евгения Ивановича. Очень просто мог, чего же тут хитрого: тебе самому и ни к чему, а молодые каждый твой шаг видят… И, уже с какой-то пугающе необратимой явственностью ощущая вдруг всю зыбкость нынешнего своего житейского спокойствия, Уваркин впервые, пожалуй, подумал о прожитых годах, как о чем-то бесполезно суетливом, растраченном на пустое тщеславие и скучную будничную сытость.