Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Золотники чуть свихнулись в голове у моей мамаши. Еще с девятьсот пятого года. Сняли каратели моего батю прямо с паровоза и тут же, возле депо, порешили тремя пулями. С того часа и балабонит несуразное, — заговаривается. Во всех людях жандармов видит. Ганя, дай-ка хлопчику повечерять.

Ганя повозилась у плиты, придвинула к Володе глиняную чашку с борщом, большой ломоть ржаного хлеба. Володя с жадностью набросился на вкусный, пахнущий толченым салом борщ, Софрик рассказывал, приглушая голос:

— А у нас забастовочка, хлопчик… Похристосовались нынче кое с кем из начальников и закрыли лавочку. Видать, присохнут теперь пассажиры в Подгорске. Поезда неизвестно когда будут.

— Я пешком пойду, — буркнул Володя, еле раскрывая набитый хлебом рот.

Софрик засмеялся.

— Нет надобности, хлопчик. Тебя-то мы довезем. Завтра чуть свет на Овражное будет отправляться паровоз с вагоном, ты и доедешь. Ганя, постели хлопцу в мамашиной половине, пусть поспит.

Володя заметил, что Софрик вел себя все беспокойнее. Иногда он умолкал на полуслове, прислушивался, поглядывая на окна. По мере того как Володя утолял голод, ему все больше хотелось расспросить приятеля о забастовке. Он задал несколько наивных вопросов, на которые Софрик только загадочно усмехнулся, а когда Володя спросил, почему у него перевязано лицо, Софрик нахмурился, недовольно проговорил:

— Ты, хлопче, кончай с ужином да ложись спать, если хочешь завтра дома быть. Поговорим в другой раз.

Володя смущенно умолк.

«Скрывает… Думает, я маленький, не пойму», — обиженно подумал Володя.

Мать Софрика вновь вышла из спальни, уселась возле плиты, похожая на сову, и не сводила с Володи гневно поблескивающего взгляда. Софрик прокричал ей на ухо:

— Не бойтесь, мамаша, это свой.

Старуха затрясла головой; белые, как спелый ковыль, спутанные волосы высыпались из-под платка.

— Эге… Слава тебе, матерь божия…. Отжени и спаси… — забормотала она, шевеля черными сморщенными губами.

После ужина Ганя отвела Володю в тесную спаленку, где на полу была приготовлена постель. Володя снял сапоги, лег. Приятная усталость охватила его, понесла в туманную бесконечность. Ему мерещились то привокзальная, запруженная толпой площадь, то безлюдные деповские пути с покинутыми, остывающими паровозами, то безумная старуха и окровавленный машинист, отец Софрика, простреленный пулями. Потом мрачные виденья отдалились, на смену им выплыло виноватое лицо Зины, и сердце Володи заныло от тихой боли. В соседней комнате кто-то тихонько заиграл на гармонике. Володя заслушался знакомых окраинских песен и не заметил, как уснул.

Проснулся он внезапно, точно от толчка, и долго не мог понять, где находится. Черная душная тьма окружала его. Рядом слышалось гневное бормотанье. Мать Софрика лежала где-то поблизости, и Володе казалось, — он ощущает ее частое горячее дыхание.

— А я почекаю [8] Почекаю — подожду (укр.). праздничка… А я к батюшке схожу… Исповедаюсь… Боже милостивый, ридная маты… Як же без савана, дитки мои, як же без могилы, — бормотала и всхлипывала старуха.

Володе стало жутко. В прихожей раздавались осторожные голоса, срывающийся на шепот тенорок Софрика:

— Ехать на паровозе я согласный. Вагон муки для осиноватских деповчан будет в самый раз. А то они уже и сдрейфили, углееды чумазые. А механиком кто поедет?

— Ты и поедешь, — послышался тихий бас.

Володя вздрогнул. Где слышал он этот голос? И вдруг в памяти возникли — жандармская кордегардия, избитый смазчик, гневное сухое лицо машиниста. Володя чуть не вскрикнул — это был голос «дяди Феди».

Воронов говорил то спокойно и насмешливо, то негодующе и сердито. Речь шла о каких-то «условиях», о требовании немедленно освободить арестованных, о надбавке жалованья. Потом машинист принялся ругать кого-то из дорожного стачечного комитета. Его прервал чей-то быстрый взволнованный шепот.

— А как же делегация? Законтрапарили, значит, делегацию? — поймал Володя обрывок непонятной фразы.

— Могут и законтрапарить, — сказал Воронов.

— От этих искариотов всего можно ожидать.

Из комнаты донеслись быстрые, неровные шаги, потом все смолкло. Володя больше не мог противиться любопытству, осторожно приподнялся, приник к тоненькой нити света в двери. Но в узкую щель ничего нельзя было рассмотреть. Володя осторожно нажал на дверь, щель расширилась.

Сначала он увидел Софрика. Кочегар сидел с гармоникой-двухрядкой на коленях, склонив на мехи обвязанную бинтом чубатую голову. Рядом с ним у плиты горбился маленький и черный, как угольщик, в порыжелой форменной куртке, телеграфист. Глянцево-черные глаза его блестели остро и ярко, губы поминутно кривились, точно от какой-то внутренней боли. Торопливым шепотом он что-то доказывал стоящему возле него Воронову, иногда выкрикивая:

— Вы что?! Хотите погубить все дело? Комитет не дозволит!

— А кого же ты пошлешь? — насмешливо спросил Воронов. — Ты не горячись, Устиныч.

— Я сам поеду! Дайте мне человека! — глухо выкрикнул телеграфист.

Воронов сердито отмахнулся, отошел от плиты, и тут Володя заметил четвертого собеседника, вернее — его плечо и голову.

Он сидел в углу, в тени, невидимый до этого, заслоненный костлявой спиной Воронова. На секунду он подался вперед всем туловищем, и слабый свет лампы выхватил из полумрака его бледное лицо.

Володя затаил дыхание: перед ним сидел Михаил Степанович Ковригин. Первым желанием было — выбежать из спальни. Но он удержался и только схватился за грудь, словно боясь, что сердце выдаст его своими громкими ударами. Он отшатнулся от двери, прижался лицом к подушке. Когда же снова припал головой к двери, Михаил Степанович о чем-то говорил, часто хватаясь рукой за горло, вытягивая шею, словно пытаясь освободиться из душившего его воротника. Солдатская шинель мешковато свисала с его покатых плеч, на левой стороне груди желтела полосатая георгиевская ленточка.

Володя жадно всматривался в лицо учителя. Как он изменился, постарел! Окладистая незнакомая борода облепляла скулы, точно бугроватый слой засохшей глины; пепельные усы топорщились над добрым, ласковым ртом. Резкие морщины расходились вокруг глубоко запавших глаз, усталых и озабоченных. Виски были совсем белые, словно покрыла их густая изморозь.

Володя не мог оторвать взгляда от этих седых висков, от усталого лица и ласковой улыбки. Словно боясь, что радостное видение может вдруг исчезнуть, все еще не веря своим глазам, он долго не шевелился. Но в конце концов не выдержал, толкнул дверь и встал на пороге — босой, заспанный и бледный.

Все вздрогнули и обернулись.

— Это еще что такое?! — сердито воскликнул Воронов.