Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Володя жадно пил из чайника пахнущую ржавчиной воду. Светало, когда он, простясь с Софриком, Митей и Никифором, сошел с паровоза у семафора станции Овражное. Он решил сначала проведать отца и мать, а затем уже добираться до Чайкино.

Солнце еще не всходило. В степи было неприютно, сыро и холодно. С обеих сторон железнодорожного полотна лежали сизые, как снежные сугробы, пласты тумана. Вдали маячил, ритмично покачиваясь, сиротливый огонек. Возможно, это шел, осматривая путь, Макар Бочаров.

Обычная спокойная тишина обнимала степь. Ничто не напоминало здесь Володе о Подгорских событиях, а мелькающий вдали мирный свет фонаря лишь подчеркивал нерушимое течение жизни линейных железнодорожников.

Но это было только первое обманчивое впечатление. В будке сто пятой версты уже не спали. Фома Гаврилович и Варвара Васильевна, напуганные слухами, встретили Володю радостными восклицаниями…

В кабинете начальника Подгорского отделения службы движения с начала забастовки, не умолкая, стучал аппарат Морзе. Было далеко за полночь, а бледный, измученный телеграфист работал не сменяясь.

Связь с кабинетом начальника дороги и жандармским управлением поддерживалась непрерывно. У аппарата дежурили начальники дистанций всех служб; каждые четверть часа они получали из управления дороги противоречивые распоряжения и надоедливые запросы.

Это действовало на всех раздражающе. Мефодий Федорович, позеленевший от бессонных часов, нервничал, негодующе говорил:

— Что они там, с ума сошли? Кого я посажу на паровозы? Так и спросите: кого я посажу на паровозы?

Телеграфист с равнодушным и покорным видом передавал в управление вопрос начальника участка тяги.

Чистенький, аккуратный, с круглым животом, напоминавший чем-то сдобный колобок, начальник отделения (и фамилия у него была уютная и приятная — Малько), заложив за спину пухловатые руки, насмешливо спрашивал Шатунова:

— Сколько же у вас паровозов под парами, душа моя? Только четыре? Да из них один утащили из-под носа забастовщики. Ха-ха… А мне нужно сорок четыре… Дорогой мой, Мефодий Федорович, сорок четыре!

Спокойнее всех вел себя Ясенский. Расстегнув тужурку, небрежно развалясь на кожаном диване и откинув белую длинную кисть руки, он слегка в нос тянул:

— Почему они каждые десять минут осведомляются о новостях? Что ж они думают, — мы тут знаем, что делается в семье каждого забастовщика? Передайте им, господин телеграфист, одну только фразу: на станции Подгорск тихо. Да… Тихо и — все. В самом деле, господа, прислушайтесь, какая тишина. Где ваши паровозы, Мефодий Федорович? Где поезда, телефонные звонки? Тишина и запустение, любезные господа. А это пострашнее всяких вооруженных столкновений. Если бы они там, в управлении, поняли смысл этой тишины, они не задавали бы нам праздных вопросов.

Ясенский прищурился, растянул губы в надменно-презрительной улыбке. Никто не мог понять, шутит он или говорит серьезно. Все испытывали гнетущую тяжесть, устали от шумного дня, а главное — никто не знал, что может произойти через полчаса или час.

При последних словах Ясенского начальники переглянулись. Тишина на станции и в самом деле была могильная. Она чувствовалась и здесь, в кабинете; ее не мог рассеять даже неумолкающий треск телеграфного аппарата. Узловая электростанция не работала, и плотная тьма заслоняла высокие, наполовину завешенные портьерами окна. Она, казалось, готова была хлынуть в кабинет, как нечто живое, перед чем не устоял бы худосочный свет двух керосиновых ламп.

Слова Ясенского еще больше сгустили общее мрачное настроение; всем стало не по себе.

— Положение наше дурацкое, господа, не правда ли? — продолжал Ясенский все тем же небрежным тоном. — Вы только вдумайтесь, Мефодий Федорович. Вы, старый инженер, — хозяин и вместе с тем не хозяин своего участка. Все зависит от того, захочет ли завтра какой-нибудь Андрюха или Митюха сесть на паровоз. Истинная пружина событий, оказывается, в Андрюхе и Митюхе… Стоило вчера им поставить ваши паровозики, и вам, голубчик, грош цена. Так кто же хозяин, спрашивается? Вы или они?

— Осиноватское депо забастовало, — заявил вдруг телеграфист, растягивая ленту.

— Слышите? — вытянул палец Ясенский. — Опять депо, Мефодий Федорович? Что за чертовщина, всегда начинает служба тяги!.. Помните наш разговор при расследовании овражненского происшествия? Вы еще, кажется, отдавали пальму первенства в будущей забастовке моей службе, а вышло наоборот. Мои-то на линии пока ковыряются потихоньку, а ваши уже успели натворить черт знает чего. Мне рассказали, как вы с ними разговаривали вчера… — Ясенский потянулся, зевнул. — Признаться, я был удивлен. Вы успокаивали этих сукиных детей, как привередливых богатых родственников, пришедших к вам в гости. Говорят, они даже не захотели вас слушать… Ведь это же форменный провал, Мефодий Федорович! Гран-скандал на всю дорогу!

— Интересно, как действовали бы вы на моем месте, Владислав Казимирович? — сдержанно проговорил стоящий у аппарата Шатунов, сердито комкая и отбрасывая прочитанную телеграфную ленту.

— О… Я бы, конечно, не успокаивал их мармеладными фразами. Этим вы навредили не только себе, но и нам. Знаете: если хотите властвовать — обещайте. Побольше обещайте. Ну, скажем, требуют они прибавки жалованья на гривенник, обещайте двугривенный. Не понравился кто-нибудь из начальников — снимайте, а через день-два приглашайте его в другую дверь, и так далее. И делайте это уверенно, без оглядки. Никогда не мямлите. На умелых обещаниях сохраняли себя правительства, создавалась прочная политика.

Глаза Ясенского насмешливо сузились. В его рассуждениях все почувствовали что-то обидное, не соответствующее моменту, граничащее с шутовством.

Инженер Синебрюхов, все время молчавший, сказал с упреком:

— Рабочие теперь не поверят вашим обещаниям, Владислав Казимирович, как бы вы ни старались и какие бы формы обещаний ни придумывали.

— Какие же меры вы предлагаете для прекращения забастовки? — сдержанно спросил Ясенский.

— Я ничего не предлагаю, — уклончиво ответил Синебрюхов. — Трудно что-либо предложить, когда события развиваются таким образом.

Синебрюхов загадочно-насмешливо взглянул на начальников, натянул помятую инженерскую фуражку, накинул на плечи шинель и вышел.

Ясенский внимательно посмотрел ему вслед.

— Не нравится мне этот ваш Синебрюхов, — сказал Шатунов. — Мне кажется, он имеет прямое отношение ко всей этой истории.

— Его любят рабочие — это мне известно, — коротко бросил Ясенский. — Но я знаю и то, что на этого человека всегда можно опереться. Рабочие его послушают.

Телеграфист, что-то быстро списывавший с ленты на бланк, вдруг крикнул: