Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Шифрованная телеграмма для жандармского ротмистра!

— Что же… Вызовите его к телефону, — сказал Ясенский и обратился к Мефодию Федоровичу. — Можно подумать, что эта телеграмма и есть то спасительное руководство к действию, которое поставит все на свои места. Как бы не так! Старое, отжившее, зашифрованное руководство: «Патронов не жалеть!» — Ясенский отвел Шатунова в дальний угол кабинета и заговорил вполголоса. — Вы думаете: все будет так, как в девятьсот пятом? Неужели не понимаете, что, пока у нас в России будет это бездарное величество с окружением из Распутиных и валяй-марковых, народ не перестанет время от времени прокатывать нас на тачке или купать в мазуте, как этого вашего держиморду-нарядчика! Будут прокатывать — и не раз. — Ясенский поднял палец. — Но у нас есть и такие деятели, как Павел Николаевич Милюков, профессор Некрасов, князь Львов… Это — сливки единственной партии, которая выведет Россию из тупика распутинщины и прочих азиатских безобразий. Нам нужны сейчас не штюрмеры вверху и не лощеные «пистолеты», вроде Дубинского, внизу, а настоящие умные люди — подлинный союз народа с просвещенными передовыми людьми. Нам нужна конституционная платформа, которая объединила бы всех русских людей в общем доверии и общих целях на благо России. События, Мефодий Федорович, заставляют нас заново осмотреться. Мы, честные, инженеры, должны объединиться и готовиться к созданию новой России… — Ясенский помолчал, добавил шепотом: — Иначе придется сдавать позиции Андрюхам и Митюхам… А это не одно и то же.

На лице Шатунова отразилось изумление. Он не ожидал от Ясенского такой откровенности и решительности тона.

— Признаюсь, все это ново для меня, — пробормотал он. Что же вы предлагаете?

Ясенский вынул из кармана тонкий надушенный платок, встряхнул его, приложил к носу, отчего голос стал совсем глухим и чуть гнусавым.

— Для начала я предлагаю создать особую комиссию из наиболее старых уважаемых железнодорожников, — таких, например, как вы, Мефодий Федорович (при этих словах польщенный Шатунов приятно заулыбался, пробормотал: «Что вы, дорогой Владислав Казимирович?»)… Нет, нет, не возражайте. Вы старый, уважаемый специалист, — продолжал Ясенский. — Ваш машинист Илья Ступин и мой дорожный мастер Антипа Полуянов тоже должны войти в комиссию. Они помогут нам сорвать забастовку и вернуть жизнь нашему участку. А общие цели для нас ясны — собирать по железной дороге наших единомышленников, чтобы в момент катастрофы передать управление страной и, в частности, транспортом в надежные руки.

Шатунов только кивал головой.

— Да вы глубочайший политик, Владислав Казимирович, ей-богу! — восхищенно воскликнул он наконец. — С этой минуты я верный ваш слуга!

— Вот и договорились, — небрежно бросил Ясенский. — Завтра же соберем совещание железнодорожников и такую комиссию изберем. Надо действовать.

— И вас предложим в ее председатели, любезно подсказал Мефодий Федорович. — Вы нас ободрили, Владислав Казимирович.

Ясенский слегка склонил голову.

Телеграфист тем временем принял телеграмму о прохождении экстренного поезда с начальником Н-ской дороги. Конечным пунктом следования значилась станция Подгорск. Ясенский и Шатунов переглянулись.

— Вот приедет барин — барин нас рассудит… Не так ли? — засмеялся Владислав Казимирович. — Будем надеяться, что с приездом его превосходительства все образуется.

— Знаете, я уже верю, что начальника дороги повезут отсюда ныне бастующие машинисты… — Мефодий Федорович приложил палец к губам — …и не на тачке, а на лучшем паровозе…

Выйдя из кабинета, Синебрюхов направился прямо на конспиративный телеграф Подгорского стачечного комитета. В тесной кладовой электротехнических мастерских, на дне вокзального подвала, так же, как и в кабинете Малько, трещала выносливая, привычная ко всему «морзянка». Красноватый свет единственной угольной электролампочки освещал кладовую. Вокруг громоздились ящики с аппаратурой и изоляторами, круги проволоки и прочий железный хлам.

Сюда вели ходы, известные только двум-трем человекам, — через грязные запустелые пролазы в полуподвальных окнах, через темные подземные коридоры и лестницы. Жандармы не подозревали, что чуть ли не под их ногами прятался забастовочный центр, откуда передавались по линии телеграммы самого крамольного свойства.

За аппаратом сидел член стачечного комитета Устиныч, недавно вернувшийся с совещания на квартире Софрика. Очень худое и бледное, с впалыми щеками, лицо его было усталым, угольно-черные глаза болезненно-злобно светились.

Устиныч внешне являл собой образец измученного невылазной нуждой и бесконечными ночными дежурствами железнодорожного телеграфиста далекого прошлого: сутулая фигура, узкая впалая грудь под потертой форменной тужуркой с выцветшими канареечно-желтыми кантами, всегдашняя профессиональная раздражительность и нервозность. Но за обычными тусклыми чертами подавленного однообразием службы маленького человека часто чувствовалась гневная сила, готовая вырваться наружу — и тогда невзрачность Устиныча исчезала, голос его начинал звенеть стальными нотами, в глазах загоралось бесстрашие и упорство.

Борис Сергеевич застал Устиныча за передачей очередной депеши для дорожной конфликтной комиссии. У аппарата, наматывая на тамбур ленту, стоял Воронов. Он был резкой противоположностью Устинычу. Высокий, сухощавый, плечистый, с жесткой белесой щеткой коротко остриженных волос — след недавнего пребывания в тюрьме, — он весь словно был сплетен из сухожилий; под ластиковой тужуркой угадывались крепкие мускулы, натренированные в долгом физическом труде. Движения его отличались четкостью и размеренностью, взгляд светло-серых умных глаз был тверд и спокоен. Говорил Воронов хотя и резковатым, но ровным, никогда не возвышающимся до крика голосом.

Казалось, он всюду, где бы ни был, чувствовал себя так же, как в своей паровозной будке во время движения поезда, где нервозность и суетливость считаются самыми плохими качествами.

Воронов и здесь, в засекреченной аппаратной узлового стачечного комитета, оставался тем же опытным, хладнокровным машинистом, который ведет тяжелый поездной состав по трудному перегону… Отстраняя длинной костлявой рукой свисающую с потолка серую паутину и хмуря косматые брови, он вполголоса диктовал Устинычу текст телеграммы.

— Что нового наверху, Борис Сергеевич? — спросил Воронов, когда Синебрюхов, нагибая голову, вошел в кладовую.

— Я прямо с совещания начальствующих. Осиноватцы забастовали — это первая новость, — ответил Борис Сергеевич. — Вторая — сам начальник дороги жалует к нам договариваться с бастующими. Сейчас узнал на станции.