Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

— Зина, как хорошо, что ты вышла! Ты ждала меня?

— Почему я должна была тебя ожидать? — еще суше и надменнее ответила Зина. — Я не к тебе вышла. Мне сегодня не хочется спать. Завтра я уезжаю.

Володя, растерянно опустив руки, молчал. Все оборвалось в нем. Зина сказала насмешливо:

— Я слышала, как ты пел на станции. Ты хорошо поешь, оказывается. Тебе было очень весело.

Зина засмеялась. Едкий комок обиды подступил к горлу Володи.

— Еще бы… Меня не допустили к вступительным экзаменам, а Вальку Чарвинского приняли, — голос Володи сорвался. — И теперь я не буду гимназистом. И ты обманывала меня, когда говорила о дружбе. Ты не можешь дружить с сыном путевого сторожа, да, не можешь. И еще скажу: из-за тебя стрелялся гимназист Сенька Беззубов. И ты скоро выйдешь замуж за Станислава.

— Ты с ума сошел! Что за гадости ты говоришь? — чуть слышно прошептала Зина.

Побледневшее лицо ее выступало из сумрака белым неподвижным пятном.

Володю била лихорадка обиды и гнева. Задыхаясь, он продолжал:

— Ты не ждала меня, Зина. А я все время о тебе думал. Мне хотелось рассказать о своем горе. Но тебе это не нужно. Ты завтра уезжаешь, и тебе все равно. У тебя будут свои друзья… Ну и ладно. Я тоже буду учиться. Я буду готовиться экстерном. Михаил Степанович будет мне помогать. И я выдержу экзамен. Буду таким же образованным, как и твои друзья. Прощай!

Володя повернулся и пошел.

— Остановись, Воля! — крикнула Зина. — Слышишь?

Но Володя, подавляя в себе страстное желание вернуться, все-таки не оглянулся. Чтобы не слышать окликов, он заткнул пальцами уши и, спотыкаясь, побежал вдоль станционных путей.

«Я докажу ей, что я тоже гордый. Пусть она не думает, что я не могу без нее», — думал Володя.

…Дверь в будку открыта. На полу, у порога, зеленый огонек сигнального фонаря. Мать, конечно, не спит. Неизвестно, когда она отдыхает. С утра и до поздней ночи Варвара Васильевна возится по хозяйству, встречает поезда у шлагбаума. Ночью приляжет где-нибудь на полу, на подстилке, подложив руку под голову. Звякнет сигнальный звонок, и она уже на ногах, — схватив фонарь, бежит закрывать шлагбаум.

Варвара Васильевна утомленно смотрит на Володю. Сидя за маленьким столом у окна, она при бледном свете лампы штопает замусоленные платьица Володиных сестер. Долгого летнего дня не хватило ей, чтобы закончить всю домашнюю работу.

— Нагулялся, — говорит она не то сердито, не то печально. — Кончилась, значит, твоя гимназия. Эх, суета, суета! Видно, правду говорил отец, — не наше это дело.

Володя присаживается на табурет, исподлобья смотрит на мать. Лицо у нее измученное, унылое. Из соседней комнатушки доносится ровное дыхание спящих сестер… Все это так непохоже на пережитое там, на станции. Разговор с Зиной кажется далеким, бессмысленным, ненужным. Мать, сестры, бедная, привычная обстановка будки — разве это похоже на Зину? Зины теперь не будет. И надо забыть о ней.

За дверью слышатся грузные шаги. В будку входит Фома Гаврилович. В руках у него тяжелый гаечный ключ, молоток с длинной ручкой, фонарь; на ременном поясе с медной бляхой — кожаный футляр с флажками, жестяная коробка с петардами.

Фома Гаврилович вешает на стену железный контрольный номер, ставит в угол инструмент, снимает круглую шапку с медным гербом, ватный пиджак. Лицо у него широкое, темное, — словно вытесанное из томленого дуба; каштановая кудрявая с проседью борода стекает чуть ли не до пояса, заслоняет квадратную могучую грудь. Насупленные глаза глядят из-под мохнатых бровей очень сурово и задумчиво — взгляд людей, долго живущих в одиночестве, молчаливых.

Не ожидая расспросов, Володя рассказывает отцу обо всем. Фома Гаврилович пьет из крынки молоко, приглаживает широкой ладонью темные усы, слушает молча, внимательно.

Лицо его спокойно и чуть насмешливо.

— Так, Волька, — говорит он. — Я заранее знал, что тебе дадут по шапке. А ты, сынок, не тужи. Голова есть, руки — есть — не пропадем. Работать будешь. Работа нашему брату не страшна. Я тридцать лет гайки на рельсах винтил — не пропал, и ты не пропадешь, если не дурак. Мастер наш, Антипа Григорьевич Полуянов, из Курской губернии в лаптях пришел, грамоте не знал, с ремонта начал, а потом, гляди, дослужился до мастера, медаль получил. Голова! Грамоту мы сами должны добывать от жизни. Не дают нам ее, а мы ее — зубами. И грамота наша крепче, умнее. Потому — мы ее с гайки начинаем. Слыхал, есть такие, самоучки? А? Вот и ты сам учись. Не пустили тебя, а ты учись, — книжки читай. — Я не препятствую. А сейчас айда спать, — весело закончил Фома Гаврилович. — Утро вечера мудренее. Завтра поможешь матери картошку копать.

Володя уходит в спальню.

«Работать… Да, я буду работать. Работа не помешает читать книги. А Зина?.. Какая тут Зина, когда надо копать картошку…»

Фома Гаврилович сидел у плитки, на скамеечке, курил. Варвара Васильевна шила, изредка вздыхая. Оба молчали.

— Варь, — наконец тихо позвал Фома Гаврилович. А ведь я надумал, куда определить Вольку.

— Куда? — чуть слышно спросила мать.

— В телеграфисты.

— Мал еще — не примут.

— Какое — мал? Парню пятнадцать стукнуло. Ждать нечего, мать, надо приспособлять мальца к делу. Книжки книжками, а дело делом. Такие уже родителям помогают.

— А по мне — так в магазин, в приказчики, лучше, — сказала Варвара Васильевна. — Отвези-ка ты его в Подгорск, похлопочи в магазине, — гляди, человеком станет. При крахмалке и в галстучке будет ходить, как дядя мой в Ливнах, помнишь?

Фома Гаврилович насупился.

— Разве это должность — холуем у хозяина быть?

— Потом сам хозяином станет, — осторожно заметила Варвара Васильевна. — Из приказчиков сами лавочки потом открывают.

— Тоже мне, лавочница, — усмехнулся Фома Гаврилович. — То гимназия, то магазин… Довольно уж. На должность надо определять, на казенное жалованье. Телеграфисты вон тоже в шевровых сапожках ходят.

— Как знаешь, — вздохнула мать, и снова задвигалась ее рука, втыкая в тряпье иголку. — По мне — пускай бы погулял еще годок.

— А кормить их чем будешь? — строго заметил Фома Гаврилович. — Обувать-одевать их надо? Сама вон латку на латку кладешь.

Лицо Варвары Васильевны от этих слов еще больше осунулось и постарело. Невеселое молчание теперь уже надолго водворилось в будке…

Вечерами, когда степь окутывается лиловой, медленно стынущей мглой, Фома Гаврилович отправляется в очередной путевой обход.

В хорошую погоду вечерние и ночные дежурства особенно по душе Фоме Гавриловичу. Приятно мерить неторопливыми шагами много раз измеренные версты, идти в потемках между смутно поблескивающих рельсов да постукивать молотком по гайкам и костылям, проверяя исправность пути. Приятно сознавать, что жизнь многих людей и благополучное следование грузов доверено ему, одинокому человеку, шагающему с фонарем по путям. Вряд ли кто из пассажиров вспомнит о путевом стороже, но это ничуть не огорчает Фому Гавриловича. Наоборот, он чувствует себя хозяином этого стального, кажущегося бесконечным пути. Он сам немало вбил в эти шпалы новых костылей, сам свинчивал эти рельсы.