Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Снег поредел, но ветер дул в спину с прежней силой. Белизна степи несколько рассеивала мрак. Где-то вдали, покачиваясь вспыхивала и гасла искорка бочаровского фонаря…

Фома Гаврилович подходил к будке. Сознание выполненного долга успокаивало его. Значит, он еще годен на что-нибудь. И левая рука его не так слаба, как он думал. И глава видят еще не плохо… Никто не помешает ему выходить по ночам на осмотр пути, никому, никогда не уступит он своего места…

Фома Гаврилович отряхнулся от снега, направился в будку.

Едва взялся он за ручку двери, как со стороны переезда послышались чьи-то торопливые шаги. Дементьев обернулся. К нему, хрипло, загнанно дыша, подбегал человек. Фома Гаврилович поднял фонарь. Перед ним стоял молодой парень, бледный, задыхающийся — весь в снегу. Он был без шапки; мокрые черные волосы беспорядочно свисали на исцарапанный кровоточащий лоб. Темные глаза, в которых, несмотря на страшную усталость, неуловимо переливалось молодцеватое удальство, смотрели на Фому Гавриловича настороженно, недоверчиво и в то же время требовательно. Штаны на коленях были все в клочьях, и в дырах виднелось разодранное, в кровавых ссадинах тело.

— Ты кто таков? — строго спросил Фома Гаврилович.

— Опусти фонарь, папаша, и не бойся, — прерывисто дыша, сказал парень и вытер рукавом мокрое лицо.

— Я-то не боюсь, а тебя, видать, напугали здорово.

— Тише, за мной следят жандармы… Я сейчас сиганул с поезда и здорово зашибся. Бежать дальше невмочь. Если ты, дядя, человек, а не собака, схорони меня где-нибудь, только живей…

Парень говорил быстро, захлебываясь. В глазах его было столько требовательности и настойчивости, что Фома Гаврилович невольно опустил фонарь. Несколько секунд он раздумывал, что предпринять. И вдруг сердце подсказало ему догадку.

«Неужели из тех, что в городе?» — подумал он и спросил недоверчиво:

— Ты хоть скажи — кто ты? Может, ты вор какой или жулик, а я прятать тебя буду?

— После, после, папаша… Я — железнодорожник… Такой же, как и ты… Хорони скорей!

Фома Гаврилович больше ни о чем не спрашивал.

«Должно, из тех», — решил он и открыл дверь сеней. Он действовал молча, спокойно. Парень торопил. Фома Гаврилович еще раз, как бы невзначай, осветил его лицо.

Юношески прямые плечи парня сотрясала дрожь. На черных ресницах и отросших усиках блестели капли оттаявшего снега. Фома Гаврилович провел незнакомца в прилегающую к будке поленницу, разобрал широкий штабель дров, повелительно сказал.

— Полезай вглубь. Живо! А я заложу тебя дровами.

В поленнице, выстроенной из старых шпал, было холодно, через щели задувал снег, сердито свистел ветер. Фома Гаврилович снял тулуп, набросил парню на плечи.

— Держи, а то замерзнешь… Это пока, а там видно будет.

— Спасибо, отец… — прохрипел парень, залезая за дрова. — Век не забуду.

— Ладно, ладно…

— Фонарь гаси… Уходи… После поговорим.

Фома Гаврилович заложил беглеца дровами, вышел, запер поленницу на замок. До самой зари не спал он, прислушивался к малейшему шороху за дверью будки, и лишь на заре сообщил Варваре Васильевне о неведомом постояльце. В ответ на ее испуг и изумление коротко приказал:

— Молчи… Это из тех, что в девятьсот пятом, помнишь? Молчи как рыба… — Спохватись, он добавил: — Поесть чего-нибудь приготовь. Отнесу. Поди, проголодался. Сын у нас тоже… может, тоже, вот так будет…

Фома Гаврилович взял миску с вареным картофелем, хлеба, кувшин теплого молока, сам снес в поленницу.

Светало. Буря утихла. Степь голубела, выстланная девственно-чистым снегом, схваченная первым крепким морозцем. Телеграфные провода чуть слышно звенели. По небу летели легкие розоватые облака.

В пустом углу поленницы, за дровами, было темно, пахло сосной, прелой корой, плесенью. Незнакомец спал, зарывшись с головой в тулуп. Фома Гаврилович, осторожно светя фонарем, положил на дрова еду, хотел было тихонько уйти, как вдруг парень, разбуженный шорохом, сбросил с себя тулуп, вскочил. Спросонья глаза его дико уставились на Дементьева.

— Ну и настращали, видать, тебя… — сказал Фома Гаврилович. — Еду принес тебе…

Взгляд парня стал более осмысленным. В глазах появились прежняя веселая молодцеватость.

— Спасибо, папаша!.. Настоящий ты, нашенский человек! — протирая опухшие глаза и поеживаясь от холода, сказал парень. — Не спал я трое суток, вот и заснул без памяти… И легавые сцапали бы — не слыхал бы…

— Что-то не видать жандармов твоих. Где же они? Только пугал напрасно, — поглаживая левой рукой бородку, пошутил Фома Гаврилович.

— Погоди — придут. Они, брат, ищут… — парень взял хлеб, стал жадно есть, запивая из кувшина молоком. — Я им запутал следы-то. Они меня дальше ищут, а я вот в Овражном. Сиганул я с поезда здорово… Как раз у самых стрелок. Думал, костей не соберу… Вот заночую еще у тебя ночку, притихнут жандармы, и махну дальше. Гостить у тебя, папаша, долго некогда.

Лицо постояльца все больше оживлялось, челюсти быстро работали, обросшая темной щетиной смуглая помятая кожа на скулах то морщилась, то туго натягивалась.

Фома Гаврилович с любопытством разглядывал его. Парень все больше нравился ему своей задорной, открытой улыбкой.

— Кто же ты будешь? Сказать-то хозяину можно, — тихо попросил Фома Гаврилович.

Парень усмехнулся, отчего черные его ресницы как-то особенно дрогнули, и заговорил вкрадчивым шепотом:

— Зачем? Не все ли равно — кто? Я из тех, что счастья ищут. Понял? Кто ты — я не спрашиваю… О, да ты, оказывается, без одной руки! Впотьмах я и не приметил… Постой! Да ведь это будка сто пятой версты, так?

Фома Гаврилович кивнул.

— Тогда я тебя знаю, папаша. Ты — Дементьев. Узнал?

Парень лукаво улыбнулся, допивая молоко.

— А ты откуда знаешь? — спросил Фома Гаврилович, озадаченный, польщенный и немного испуганный тем, что парень знал его.

— О, папаша, я всех тут на линии знаю. С поездами, поди, каждый день ездию. Всех путевых сторожей от самого Подгорска знаю. — Парень подмигнул. — И твоего сынка знаю… Хороший у тебя сынок Володя… — Он тихонько засмеялся. — Чего ты испугался, папаша? Бояться тут нечего. Видишь, мы свои люди.

Фома Гаврилович взволнованно задышал. Этот странный парень, за которым, как собаки за зайцем, гонялись жандармы, знал его сына даже по имени. Он сказал сердито:

— Если ты такой дотошный и знаешь всех, то помалкивай. Сын-то у меня один… Сиди, я пойду…

Фома Гаврилович насупился, встал.

Парень ухмылялся.

— Ты, папаша, не сумлевайся. Если ты Володькин отец, то мне тоже скрывать нечего. Я — помощник машиниста Горькавый Софрон. И за приют тебе, папаша, от всех деповчан большое спасибо.

Фома Гаврилович вышел из поленницы. Запирал дверь, и все никак не удавалось попасть ключом в замок, — рука дрожала.