Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Жандармы подбежали к Софрику, скрутили ему руки, а Сосницын, хрипя, стал быстро хлестать его по лицу нагайкой…

И, может быть, оттого, что Володя впервые видел это, черный туман навалился на него тяжкой волной, перехватил дыхание, — лица жандармов взметнулись куда-то вверх, и Володя медленно повалился на мягкий пол…

Фому Гавриловича, Софрика и Володю тотчас же после допроса перевели из командного вагона охранного поезда в арестантский, — рассадили по разным купе-камерам.

— Паренька мы держать, надеюсь, долго не будем, — сказал при этом Сосницын, — как вы думаете, ротмистр? Он нам доставит больше хлопот, чем пользы.

Дубинский ответил небрежно:

— Этот паренек знает больше, чем вы предполагаете.

— Ну его к черту! Не люблю я возиться с малышами. Не успеешь прижать их, они уже и раскисают. Я не за мальчишками приехал сюда охотиться.

Володя лежал тем временем в деревянной клетке-камере, прислушиваясь к перестуку колес. Куда везли его, он не знал. После обморока ломило виски, к горлу подкатывала тошнота Что с ним случилось? Почему он упал? Когда очнулся, Софрика в вагоне уже не было, а сам он лежал на скамейке, и рыжебородый жандарм тыкал ему под нос пузырек с нашатырным спиртом. Потом Сосницын ласково уговаривал его, советовал что-то… Что — он плохо помнил. Потом привели в эту движущуюся клетку.

«Где отец? Софрик? Неужели и отца так били?..» — Володя задрожал и закрыл глаза…

Когда открыл их, яркий электрический свет бил в лицо. Он вскочил. За решетчатой дверью стоял худой рябой солдат в черной бескозырке. Володя лег и снова закрыл глаза. Лежал он долго, то закрывая, то снова открывая их, а молчаливый человек в серой шинели и в странном картузе без козырька все стоял и внимательно смотрел на него, а клетка с квадратным решетчатым окошечком под самым потолком катилась и катилась неведомо куда; под железным полом стучали колеса. Иногда Володе казалось, что он проваливается в черную бесконечную бездну, дыхание замирало и сердце останавливалось. Он летел вниз, а навстречу ему вырывалось откуда-то оранжевое пламя, бушевало, гудело, плясало вокруг, обжигало лицо, голову так, что трещали волосы.

Нестерпимый жар вливался в грудь, и Володе чудилось, что внутри у него пылают раскаленные уголья, как в паровозной топке. Жажда палила; он открывал глаза, но, увидев рябого солдата стискивал зубы и вновь погружался в полубредовое забытье. Потом он двигался по нескончаемой раскаленной степи. Знойный ветер гнал навстречу удушающую пыль, а впереди шла, оглядываясь, Зина. Володя хотел догнать ее и не мог. Большие серые глаза Зины смотрели отчужденно, насмешливо. Рыжеватые косы свисали вдоль узкой спины, колыхаясь на ветру. И вдруг она исчезла, а вместо нее, протягивая иссохшие руки и сверкая безумными глазами, надвигалась из тьмы мать Софрика. Но вот и старухи нет… Снова кабинет Сосницына, обтянутые коричневым сукном стены, молочный свет плафонов. Сосницын и Дубинский держат отца за плечи, потом бросают его на пол и бьют нагайками… А рядом стоит Софрик и громко хохочет…

Володя вскрикивает и открывает глаза… Холодный пот катится по лицу. Тошнота вновь сменяется жаждой.

Хриплым голосом он просит воды. Стражник лязгает задвижкой, открывает решетчатую дверь, подносит ко рту Володи деревянную кружку.

Володя жадно пьет холодную воду, она льется ему на грудь. Стражник качает головой. Володя снова падает на голую скамейку и через минуту начинает выкрикивать что-то бессвязное. Вихрастая голова его бьется по скамейке… Теперь он не видит ни стен купе-камеры, ни решетчатой двери, ни рябого солдата.

Утром, когда «каралка» прибыла в Подгорск, бесчувственного Володю вынесли из арестантского вагона, сдали в железнодорожный приемный покой. У него было воспаление легких.

Фома Гаврилович не видел, как выносили Володю. Он сидел в общей наглухо отгороженной камере вместе с каким-то телеграфистом и стрелочником. Беспокойный, тощий и рыжий телеграфист все время поносил начальство и жандармов самыми непотребными словами, два раза плюнул на стражника, засматривающего в окошечко, потом долго приставал к Фоме Гавриловичу с вопросами.

Фома Гаврилович не отвечал ни телеграфисту, ни стрелочнику. Он не жаловался, не выказывал возмущения; он только сидел в углу камеры и молча копил в себе гнев.

Под самым Подгорском, на безвестном разъезде, охранный поезд остановился, и в камеру, где сидел Дементьев, втолкнули еще одного железнодорожника. При слабом свете фонаря Фома Гаврилович не мог разглядеть новичка, да и не очень старался.

Новый заключенный забился в противоположный угол камеры, долго ворочался, вздыхал, кашлял, скреб железный пол большими растоптанными сапогами.

— За что? А? За что посадили-то? — разговаривал он сам с собой.

Фома Гаврилович прислушался, вгляделся в желтый сумрак. В самом вздохе неизвестного, в манере выражать свою жалобу Фома Гаврилович уловил что-то удивительно знакомое. Сердце пугливо, тягостно заныло. Он придвинулся к арестанту и увидел вылинявший на спине засаленный пиджак, волосатый широкий затылок и бледную лысину. Фома Гаврилович так и ахнул: спиной к нему, уткнув в колени голову, сидел брат, Иван Гаврилович. Он медленно повернул голову, карие добрые глаза его несколько секунд испуганно смотрели на Фому.

— Иван? — тихо спросил Фома Гаврилович.

Братья по-медвежьи сдавили друг друга. Иван громко рыдал, сморкался, приговаривал:

— Фома… Братец… Да как же это? Где свидеться-то пришлось…

Мокрые от слез бороды их сплелись. Братья долго не могли связно разговаривать.

— Выходит, и тебя заарестовали, Фома? — наконец вымолвил Иван.

— А ты как думал? Ты-то зачем попал к жандармам? — спросил Фома Гаврилович. — Неужто и баптистов не милуют?

Иван смущенно запыхтел, вытер рукавом мокрые глаза.

— Вот и не милуют…

— Да за что же тебя?

— Сам не ведаю, братец. Была у нас беседа на моленье… Я и скажи: вот, мол, наша евангелия говорит, что един царь на земле Христос… А как же, говорю, быть с царями, коих множество на земле? Земные-то цари, выходит, совсем ненадобны? Они творят все против заповедей христовых. Войной идут друг на друга, кровь людскую проливают… Как же это, спрашиваю у старца Агапита…

— Ну, а он что? — невольно усмехнулся Фома Гаврилович.

— Да ничего… «На то воля божья, — говорит, — не нам судить то, о чем господь ведает…» А ночью нынче ввалились ко мне в будку двое жандармов и спрашивают: «Это ты говорил, что царей не нужно?» И смеются: «Одевайся, забастовщик» Ну и повели.

Фома Гаврилович покачал головой:

— Эх ты, вероискатель… Вот и оказалось: либо старец, либо еще какой брат твой во Христе донесли жандарму. И бог им ничего за это не сделал. Где же он был в это время — бог твой?