Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Подгорские рабочие почти все вышли на работу, движение на узле восстановилось. Настроение начальников смягчалось с каждым днем, становилось более благодушным.

Неожиданно стало известно, что дни благополучного избавления Подгорского узла от забастовки совпали с личным торжеством начальника дороги. Исполнилось десять лет его руководства Н-ской железной дорогой. День празднования юбилея был назначен на двадцать пятое ноября. Из управления посыпались поздравительные телеграммы, отмечающие долгую и безупречную деятельность Августа Эдуардовича.

В очередном номере «Вестника Н-ской дороги» была напечатана выспренняя статья, перечисляющая все служебные заслуги юбиляра, восхваляющая его личные качества, гуманность в обращении с подчиненными, неустанную деятельность на общественном и благотворительном поприще. Делегация специально подобранных служащих и рабочих готовилась вручить Штригер-Буйновскому почетные адреса. Собиранием подписей к адресу в Подгорске занималась особая тройка во главе с Шатуновым.

Готовилось всеобщее ликование; маленькие начальники и служащие ожидали новых милостей — наград, премий, поощрений. Многим хотелось попасться на глаза начальнику, засвидетельствовать перед ним свою преданность и почтение.

По желанию Августа Эдуардовича, в день юбилея в Подгорском депо должен был состояться благодарственный молебен. С утра двадцать пятого ноября в новом вагонном здании все уже было готово к молебну. Трехцветные флаги украшали арку центральных ворот депо. Громадная икона Нерукотворного Спаса возвышалась в углу здания. На деревянном помосте стояли аналой, бронзовые подсвечники, слева было возвышение для начальства, справа — наскоро сколоченный клирос.

Для богослужения пригласили причт городского собора и лучший хор. День был погожий — ясный и теплый. Солнце взошло над Подгорском веселое, лучистое, словно его умыли ради предстоящего торжества. Снег давно растаял, и в воздухе чувствовалась та легкая, кристальная прозрачность, которая бывает только в конце осени.

В десять часов должен был начаться молебен. Вокруг депо уже цвели малиновые фуражки и блестели кокарды жандармов. Усиленный наряд полиции выстроился у входа в депо.

Народ собирался вяло — большей частью конторские служащие, движенцы, кондуктора пассажирских поездов… Деповских почти не было. Толпа выглядела жиденькой. Мелькали в ней пожелтевшие крахмальные воротнички, рыжие, с протертыми рукавами на локтях, сюртуки, поблекшие выскобленные лица местной чиновничьей мелюзги. Но малолюдность торжества ничуть не смущала начальника дороги. Он приехал в депо в самом добром расположении духа, быстрыми шагами вместе со своей свитой взошел на возвышение. По толпе пробежало умиленное жужжание, подобострастное шушукание.

Соборный служка зажег обвитые золотой тесьмой свечи, огоньки их тепло и празднично заблестели на серебряном окладе Нерукотворного Спаса, на тусклой меди хоругвей, на ризах худенького с желтой бородкой священника и широкоплечего, в сажень ростом, чернобородого дьякона. На клиросе уже переговаривались громкими деловыми голосами певчие; высокий, похожий на провинциального трагика регент шикал на непослушных дискантов…

Как только начальство съехалось, сразу же прибавилось любопытных, и в депо стало даже тесно. Запахло свечами, ладаном, нафталином, духами. Иногда легким ветерком заносило сюда с путей едкий паровозный дым. На окрашенной в эмалевую зеленую краску стене нового вагона, на свежей известковой штукатурке дрожали бледные отблески свечей.

Молебен начался.

Чинно, с обнаженными головами, тесной, поблескивающей пуговицами группой стояли на возвышении начальники. Глаза всех были обращены на Штригер-Буйновского и его свиту. Холеное розовое лицо начальника дороги выражало величавую важность избалованного властью и всеобщим вниманием человека. Рядом с ним другие начальники выглядели мельче, незаметнее. Даже Ясенский казался здесь проще, скромнее, а Шатунов и Малько совсем пропадали в щеголеватой гурьбе управленческого начальства.

Священник дребезжащим голоском тянул молитвословие, дьякон оглушительным басом возглашал многолетие царствующему дому и «дому сему», певчие подхватывали. Под сводчатой крышей депо мощно гремели переливы хора.

Ладанный дым сливался с гарью курного угля, першил в горле молящихся. Люди кашляли, чихали, вполголоса делились впечатлениями о начальниках, о молебне. Где-то за толстой стеной вагонного сарая зычно перекликались паровозные свистки, заглушая певчих.

У самого края помоста стояли Дубинский и Сосницын. Первый — тонкий, надушенный, в парадной новенькой шинели и каких-то особенных, ослепляющей белизны, перчатках; Сосницын — небрежно одетый, как всегда, сутулый, с выдвинувшейся вперед нижней челюстью и тупо уставленными в одну точку глазами.

Август Эдуардович наклонился к Ясенскому:

— Знаете, Владислав Казимирович… Церемониал всяких освящений и молебнов гипнотически-успокаивающе действует на умы русских людей. Наш молебен очень кстати. Вы посмотрите на эти умиленные лица…

Лица, действительно, у большинства были умиленные, трогательно торжественные, а у некоторых даже елейные. Так благозвучно пел хор, так проникновенно гремел голос дьякона, что молебен словно омывал сердца служащих.

Когда дьякон провозгласил грозное осуждение «врагам и супостатам», а хор снова грянул «аминь» — все задвигались, заволновались. Через толпу пробирался машинист Илья Ильич Ступин, тщательно причесанный, с моложавым лицом и благообразной серенькой бородкой, неся перед собой покрытое парчевой салфеткой блюдо. На груди его висел кусок картона с надписью: «Жертвуйте семьям павших воинов». За ним шел другой, не менее почтенный старик, с перевязью через плечо, на которой крупными буквами было вышито: «Престарелым вдовам и инвалидам Н-ской железной дороги».

В дальнем углу между вагонными скатами тихо разговаривали двое деповских рабочих. Низкий, коренастый, с лысинкой на макушке и бурыми прокопченными усами, совсем закрывавшими рот, бурчал на ухо соседу — круглоликому малому:

— Молись, Афоня, может быть, боженька даст нашему брату-самоеду восьмичасовой рабочий день.

— Они нам уже дали, — мрачно ухмыльнулся молодой рабочий. — Ты, Вася, крестись… Слыхал про Остапа Трубина? На днях отправили его куда Макар телят не гонял… А жинка его лежит колодой — паралик хватил… А Андрюшка, сын Остапа, пришел в депо, сел на паровоз да с горя и въехал на вагоны. А какой машинист был… Вот и сгинули Трубины… Идем, что ль, отсюда. Ну их с молебствием ихним… Гайку им в дыхало!..

Рабочие, бесцеремонно расталкивая конторских служащих, направились к выходу. Молебен заканчивался. Певчие пели последние стихиры, священник кропил смирившихся железнодорожников святой водой. Догорали, отекая воском, свечи…