Зигмунд Скуиньш - Внуки Колумба

— Что нового на заводе?

— Всё об одном и том же спорят — переходить на две смены или нет. Начальник цеха за переход, а главный инженер не соглашается. Экспериментальные мопеды выдержали испытание — ребята изъездили на них весь Крым и Кавказ. Семь тысяч километров! Почему вы никогда не заходите на завод?

Крускоп тяжело вздохнул, поднял пилу, провел ладонью по блестящим стальным зубьям.

— Никто меня там не ждет, — помедлив, проворчал он. — Рады, что отделались от старика…

Липст покачал головой:

— Неправда!

Крускоп словно и не слышал. Торопливо и с необычным для него жаром он продолжал говорить, выбираясь из-под вороха мучительных раздумий и слов, которые и в дневном одиночестве и долгими бессонными ночами заваливали с головой и душили.

— …Знаю, как обзывали меня в цехе, как высмеивали. Знаю — сатанинская у меня натура и характер чертов. Но не могу я спокойно любоваться молодым шалопаем, который по нерадивости, по неповоротливости своей глумится над работой или калечит хороший инструмент. Вы, молодые, слишком избалованы. Все вам слишком легко дается, быстро и без усилий. Прибежите, несколько часов поработаете, потом в школу, в институт, в разные там клубы, театры, на самодеятельность. Работа для вас так, между прочим: есть — хорошо, нету — еще лучше. Но пусть мне скажут: что в мире важнее работы? Ведь человек-то, по сути дела, сам и есть то, что он создает. Только это и может он оставить после себя как ступеньку, по которой мир поднимется на сантиметр выше. Работа любви требует. Мне сдается, слишком мало у вас этой любви…

На лице Крускопа мелькнуло болезненное выражение.

— Надоело мне с вами грызться без конца. Дай, думаю, уйду, да и дело с концом. Поживу без забот. Глупости! Раньше я по вечерам валился усталый в кровать, но это была усталость от сделанной работы, приятная, сладкая. А теперь я устаю оттого, что без сна ворочаюсь в постели, и меня только совесть мучит, что день прошел и ничего не сделано…

Крускоп умолк. В канализационных трубах под потолком подвала негромко журчало и булькало. Липст смотрел на спокойный рыжеватый свет лампочки.

— А разве только каждый день надо принимать в расчет? — сказал он. — Это слишком мало! Берите побольше — годы, десятилетия. Вот тогда увидите, сколько вы сделали.

Крускоп нетерпеливо стукнул пилой.

— Нашелся утешитель! Ты лучше о себе подумай. Ты ведь точь-в-точь такой же, как и все вы, молодые, все по верхам да по верхам. Было время, играл в ящике с песком, пирожки пек, а теперь забавляешься у конвейера — собираешь велосипеды. Никакой серьезности. Жизнь для тебя этакий веселый танец — кружись, и ладно. Но когда-нибудь и ты станешь искать и прикладывать друг к другу каждый прожитый час, положишь на весы все сделанное тобой и скажешь: только-то…

Липст улыбнулся:

— Правильно! Признаюсь… Танцевать мне пока нравится больше, чем работать.

— Ну вот видишь!

— А вы в молодости не любили танцевать?

Крускоп молчал. «Чего я ему в душу лезу? — подумал Липст. — Может, только зря расстраиваю человека? Старики никогда по-настоящему не понимали молодежь. И все-таки каждый старик был когда-то молодым и делал все, что положено делать в молодости, — и плохое и хорошее. Со временем Робис будет мастером не хуже Крускопа. Даже лучше! У него будет все, что есть у Крускопа, и еще много такого, чего у Крускопа не было и быть не могло. Ведь мир не стоит на месте, а идет вперед».

Липст посмотрел на согбенную спину «аптекаря». Пила, взвизгнув, сызнова въелась в сухое полено, старик тянул ее со злобным упорством. Вторая рука крепко вцепилась растопыренными пальцами в чурбак, словно оберегая от тех, кто вздумал бы посягнуть на него.

Как же велика должна быть сила, столь крепко державшая в своей власти больного и ослабевшего Крускопа! Ему необходим был труд. Труд он любил с неослабевающей страстью, ревниво и сурово. «Конечно, может, труд — самое важное в жизни, — размышлял Липст. — Но только не сам по себе, не как угрюмая одержимость, а труд, который сделает мир прекраснее, счастливее. И в этом мире — не взыщи, милый Крускоп, — найдется место и для смеха, и для танцев, и для любви…»

— Ну хоть оттащить наверх мешок наколотых вы мне разрешите? — постояв еще, спросил Липст.

— Нет, нет, — тряс головой Крускоп. — Пускай здесь останется. Наверх ничего нести не надо. Там места нет.

— Тогда я пойду. Когда же вы зайдете на завод?

Полено перепилено. Крускоп отложил пилу, вытер лоб и, тяжело вздохнув, уселся на колоду. Это и был его ответ.

В три часа в клубе должен был состояться матч по настольному теннису с командой электротехнического завода. Противников ожидали уже с час. Но никто не появлялся.

Липст сыграл несколько партий с Румпетерисом и собрался было уже ехать домой. В коридоре он попался на глаза Угису.

— Липст, ты куда? — позвал тот.

— Домой.

— В такой чудесный денек?! — удивился Угис.

Он был в коротких спортивных штанах и красной майке, на руках кожаные велоперчатки, похожие на кондукторские в зимнее время — пальцы до половины обрезаны.

— Ты куда?

— На Псковское шоссе. Сегодня небольшая прикидка. Можешь поехать с нами. Нам как раз не хватает секундометриста.

— Кто еще едет?

— Вся команда: Казис…

— А-а, — протянул Липст. Дальше он уже не стал слушать. — Я, пожалуй, все-таки не поеду…

Угис покраснел, взглянул Липсту в глаза и нервно передернулся.

— Я тоже буду там, — произнес он твердо. — Интересы команды стоят выше. Понял?

Липст колебался. Погода действительно была прекрасная. К тому же дома его никто не ждал. Разве что мадемуазель Элерт…

— Ну, поедешь? — Угис дернул Липста за рукав.

— Я еще не обедал.

— У меня бутерброды.

— Дождь не пошел бы…

— Не растаешь! Не морочь голову, Липст. Нам нужен секундометрист.

— Ну ладно, тогда придется съездить.

— Урра! — Угис хлопнул в черные негритянские ладоши с белыми пальцами. — Ты об этом не пожалеешь!

Минут через десять из заводских ворот выезжал крытый грузовик с гоночными велосипедами и спортсменами. Липст с Угисом вскочили последними.

— Привет, Липст! — сказал Казис. — Давненько не виделись. Как дела?

— Спасибо, что интересуешься, — холодно ответил Липст. — Дела идут отлично.

— А как Юдите?

— Тоже не жалуется. Улетела в Таллин.

Казис ни о чем больше не спрашивал. Убедившись, что официальный обмен любезностями завершен, Угис наклонился к Липсту ближе:

— Юдите в Таллине?

— Да, — сказал Липст, — в служебной командировке.

— Надолго?

— В среду вернется.

— Всех куда-нибудь да командируют, — с завистью заметил Угис, — всех, кроме меня.

Казис внимательно изучал проплывающие мимо дома и стучал по коленкам.