Георгий Шолохов-Синявский - Змей-Горыныч

— Гляди, как гонит, — говорили стоявшие на баркасе рыбаки. — Брызги столбом подымаются. Видать, сам хозяин мчится. Да там их много. Никак все правление? Вот всполошил Шкорка людей.

— Нет, хлопцы, по-моему, дело тут не в одном Шкорке. Зачем столько народу? Что они — хоронить его, живого, собрались? И красное знамя кто то держит…

Катер приближайся к рыбацкому стану. Багряное полотнище знамени извивалось на солнце, как колеблемое ветром пламя.

Не успел катер пришвартоваться к бригадному баркасу, Анисим Карнаухов, а вслед за ним все члены правления колхоза и секретарь партийного бюро, державший древко знамени, стали торопливо перелезать из катера на баркас.

Лица у всех были сосредоточены, торжественно суровы.

— Собрать всех рыбаков на митинг! — резким голосом приказал Анисим и побежал в кубрик катера.

Панфил очнулся и сразу узнал старого друга. Бледный рот его покривился в улыбке. Анисим склонился над ним, смущенно оглядел столпившихся товарищей, сказал:

— Не во-время помирать собрался, Степаныч. Воевать нужно, а ты товарищей хочешь покидать.

Рыбаки с недоумением смотрели на Анисима.

— Что случилось, Анисим Егорович? — тихо спросил Чекусов.

— Война, братцы… Фашистская Германия напала на советскую землю. Нынче, в четыре часа утра, фашистские самолеты бомбили Киев, Житомир, Севастополь…

В кубрике сразу стало тихо. Все встали со своих мест…

Анисим вновь склонился над самым ухом Панфила, сжал его влажную холодную руку.

— Слышишь, Степаныч… Перекинулся огонь и на нашу землю.

— Приподними меня, — чуть слышно попросил Панфил.

Анисим приподнял легкое тело старика, подложил под его спину подушку. Панфил, не выпуская костыля, ловил ртом воздух.

— Я, братцы, в полном разуме… И помирать еще не собираюсь, — сказал он. — Раз уже так было со мной… Прошло. И теперь пройдет. Значит, все-таки полыхнуло и на нас… Ну, что ж, Егорыч… собирай народ…

— Ты лежи… Тебе нельзя, — остановил старика Анисим.

— Нет, братцы… Вы уж меня не бросайте… — твердо попросил Панфил, стараясь спустить с койки искалеченную ногу и опереться на костыль. — Я всегда был с вами… И зараз не отстану.

Глаза его отсвечивали сухим напряженным блеском… Его поддерживали Анисим и старик Чекусов. Через минуту силы опять оставили Панфила, голова его вяло свесилась на грудь… Уже не противясь товарищам, он позволил уложить себя на койку.

В иллюминатор вливался нарастающий шум взволнованной толпы, гул моторных катеров, пронзительный и гневный крик сирены…

После полудня подул низовый ветер, по морю побежали частые, серо-зеленые буруны. Откуда-то налетали стаи бакланов, оглашая сверкающий водный простор резкими призывными криками. Ветер разгуливался с каждым часом, надувал просмоленные паруса дубов и байд. Под порывистыми шквалами гнулись и скрипели гибкие мачты…

Панфил все еще лежал в кубрике. Слабеющий слух его ловил бурные всплески моря, резкие бакланьи крики, сдержанный неясный гул не то многолюдной толпы, не то отдаленного грома… Приступ лихорадки прошел, сознание Панфила работало четко. Только сердце замирало в предсмертном томлении. Ветер донес в иллюминатор громкий гневный голос… Чей это голос? Да ведь это же голос Анисима Егорыча. Эх, и что это за шум, что мешает расслышать хотя бы одно слово! И почему так взбунтовались морские бакланы?

Напрягая последние силы, Панфил подтянулся на руках к круглому окошку. Свежий ветер пахнул в лицо, голова на секунду закружилась. Панфил закрыл глаза, прижавшись влажным лбом к краю иллюминатора… Тошнотная слабость вдруг освободила его сердце, и он поднял голову…

Прямо перед ним бежали мутные белогривые волны, и слепящее солнце играло в них, как в груде острых зеркальных осколков… Рядом, задирая кверху кормы, покачивались баркасы, и волны глухо шлепались об их выгнутые бока. На баркасах стояли люди с обнаженными головами. Говорил Павел Чекусов, стоя на груде ящиков. Голос его был глухой и сиплый. Старик Чекусов никогда не выступал и не умел говорить. Он только размахивал кулаками и выкрикивал однообразно и гневно:

— Нет, братцы! Сломаем мы немцу шею… Сломаем. Мы ему припомним восемнадцатый год!

При всей скудности слов страстной сила, с какой говорил Чекусов, передалась и Панфилу. Вслед за Чекусовым на трибуну выбежала Настька Спиридонова. Панфил сначала не поверил своим глазам. «Неужто она — полуночница?» — подумал он. Ветер развевал ее розовое праздничное платье. Лицо покраснело от напряжения. Она протягивала руки к женщинам, точно просила их о чем-то… В глазах Панфила снова замелькали темные круги. В ушах нарастал звенящий шум крови. Панфил не расслышал ни одного слова. Настька сбежала с трибуны.

И вот опять вышел Анисим. Панфил чуть не задохнулся от подступившей к горлу радости: так любил он этого человека! Да, это был настоящий друг. Он умел рассказать о самом главном, ему поверял Панфил свои сокровенные мысли. Он всегда верил ему и шел за ним… Но сейчас Панфил плохо слышал; гул в ушах все рос, и непроницаемая тьма застилала море и солнце и пеструю толпу рыбаков.

Видение страшной грозы вдруг встало перед ним. Сердце торопливо, мучительно забилось… Он чувствовал себя как хозяин, дом которого уже охватило губительное пламя.

Панфил не выдержал, — торопясь и задыхаясь, сполз с койки. Надо было итти туда, к товарищам. Согнувшись и пошатываясь, он некоторые время старался найти равновесие. И хотя здоровая нога его подгибалась и дрожала, он все же сумел удержаться на костыле, который надежно служил ему в последнюю минуту. Обильный пот стекал по лицу старики. Панфил торопился.

Хорошо, что в кубрике никого не было. Никто не помешает выйти на палубу. Эх, если бы не эта проклятая болезнь, которая свалила его в такое горячее время! Главное, не упасть, успеть сказать товарищам нужное слово.

Волоча ноги, Панфил добрался до дверки кубрика, толкнул ее. Здесь начиналась четырехступенчатая лесенка. Схватившись за поручни, опустившись на колени, Панфил полез наверх. С огромными усилиями преодолел он две ступеньки. Над головой блеснул голубой квадрат неба. Остались одна ступенька… Панфил в последний раз подтянулся на руках, вдохнул соленый ветер…

— Егорыч… старый друзьяк, — прошептал Панфил и в тот же миг сердце его остановилось… Тело Панфила медленно опустилось на ступеньку.

Костыль со стуком упал вниз. Озаренные белым светом молнии, вспыхнули в сознании грозное море, плывущие под парусами дубы, и темный покой охватил Панфила навеки…

Сентябрь 1941 г.

Знойный ветер струится над степью, играет жирной травой с рассыпанными в ней цветами белой ромашки. Медовый аромат, чем жарче солнце, тем сильнее. К нему примешивается духмяный запах поспевающей ржи. Ржаное поле колышется под ветром наискосок от окопа бронебойщика Василия Локтева. Оно наполовину выбито минами и снарядами.