Георгий Марчик - Субботним вечером в кругу друзей

— И у тебя тоже? — обрадовался Помидоров.

— А то. Подводит, собака. То одно забуду, то другое, прямо руки опускаются. Вот сижу и мучаюсь — не могу вспомнить, как тебя зовут. Ты прости меня.

— Прощаю, — сочувственно улыбнувшись, сказал Помидоров. — Зовут меня Иван Игнатьевич. Вспомнил? Ваня я.

— Постой, постой, — оторопел школьный товарищ. — Ты шутишь? Ты не Ваня. Это я точно помню. Ваня — это я. Ты Сашка, вот кто ты. Вспомнил. Ай, я молодец!

— Нет, я Ваня, — терпеливо, с доброй улыбкой настаивал Помидоров. — Ты просто забыл. Я самый натуральный Ваня.

— Врешь, собака. Вижу, разыгрываешь. Ты Сашка. Я ведь так и дразнил тебя — Сашка-таракашка. Ну вспомни!

И тут Помидорову внезапно все стало ясно. Все открылось, как гениальному Эйнштейну.

— Голубчик вы мой! — торжествующим голосом закричал он. — Да вы просто ошиблись. Александр Яковлевич Помидоров — мой однофамилец — сидит двумя этажами ниже. Есть такой в отделе снабжения.

Посетитель онемел, вспыхнул, вскочил на ноги, испуганно захлопал глазами.

— Неужели?! Ах, собака. Это дежурная меня попутала. Помидоров, говорит, на десятом этаже. А вы, оказывается, другой Помидоров. Простите великодушно. Извините.

— Да я ничего, голубчик вы мой, — радостно смеялся Помидоров. — Я нисколько не сержусь. Я вижу, вы действительно прекрасный человек. Дайте пожать вашу руку. Сердечно рад с вами познакомиться. Звоните, заходите, давайте встречаться семьями. Давайте раздавим поллитровочку. А я-то решил, что склероз проклятый меня совсем доконал. Думал — это все, конец, раз уж я и школьного друга забыл. Запомните — мои двери всегда открыты для вас. Отныне я ваш лучший приятель. Еще не все потеряно, дружище. Мы еще поработаем!

Писатель Никонов под бурные аплодисменты закончил свое выступление на эстраде центрального парка. Сияя улыбкой, зашел он в комнатку администратора за сценой, отметил путевку, аккуратно сложил свои книги в кожаный коричневый кейс и пружинистой походкой направился к выходу. На душе было радостно. «Меня знают, меня любят», — с воодушевлением думал он.

Никонов уже почти прошел тропинку, ведущую от задней стены эстрады к аллее, как вдруг навстречу ему из-за кустов вышли два молодых человека. Светила луна, но здесь, в пышных кустах сирени, было мрачновато.

— Извините, можно вас на минутку? — вкрадчиво спросил один из них.

— Да, пожалуйста! — бодро ответил Никонов.

— Это вы сейчас выступали? — ласково спросил все тот же симпатичный молодой человек.

— Я, — с удовольствием ответил Никонов, ожидая, что сейчас у него попросят автограф.

— Дайте-ка кейс, — потребовал молодой человек, протягивая к нему руку. — И, пожалуйста, побыстрее. Нам некогда. Мы спешим.

Светила луна. Вокруг никого не было, кроме темных кустов.

— Не дам, — испуганно, но твердо сказал Никонов, прижимая к себе кейс, как любимую игрушку.

— Вася, подержи писателя, — сказал первый молодой человек второму молодому человеку.

Тот, не в пример Никонову, не заставил просить себя дважды, ловко обхватил Никонова сзади и стиснул его грудную клетку так, что стало трудно дышать, и проговорил в ухо ломким приятным баском:

— Тихо-тихо, товарищ писатель.

Никонов выпустил из руки кейс.

— Сдаюсь, — прохрипел он. — Берите все, оставьте только жизнь. Она нужна народу. Меня любят читатели.

— Мы тоже любим, — сказал первый молодой человек, открывая кейс и доставая оттуда книги.

— Ваши? — спросил он.

— Мои, — честно признался писатель.

— Можно взять на память о нашей встрече? — спросил молодой человек.

— Конечно, можно, — воспрянув, сказал Никонов.

— Вася, отпусти товарища писателя, — предложил молодой человек.

Вася отпустил. Никонову стало легче дышать. Он понял, что жизнь его вне опасности, и страшно обрадовался.

— Может быть, автограф нужен? — спросил он.

— Большое спасибо, — сказал молодой человек. — Об этом мы не смели даже просить.

— Не смели мечтать, — баском добавил Вася.

Никонов раскрыл книгу, достал ручку и вопросительно посмотрел на молодых людей.

— Фамилий не надо. Пишите просто — одну Коле, вторую — Васе, — сказал первый молодой человек. — На память о встрече.

— Вы уж извините, — сказал Вася. — Мы не виноваты. В магазине ваши книги ни за что не достанешь. Вот мы и решили попросить лично вас. Надеялись, вы не откажете.

— Ну что вы, ребята, я очень рад, — растроганно сказал Никонов. — Большое вам спасибо за внимание.

— Ждем ваших новых книг, — сказали на прощанье Коля и Вася. — От души желаем творческих успехов!

Профессор Огузков — добродушный интеллигентный человек. И внешность у него под стать мягкому характеру — он грузноват, рыхловат, лицо у него мясистое, оплывшее, руки коротковаты, с припухлыми по-женски ладонями и пальцами, волосы на голове редкие, тонкие, неопределенного цвета. Любит по-стариковски поворчать, любит анекдоты, обожает рыбалку. Темные глаза блестят живым интересом к жизни. Он вечно озабочен, куда-то спешит. В руке у него постоянно будто привязанный к кисти, набитый бог весть чем портфель из вытертой черной кожи. Старомодный коричневый костюм висит мешком и лоснится. Но никому и в голову не придет осудить Огузкова за небрежность: у него авторитет — он автор учебников и монографий, член многих ученых советов.

Аспирант Чесуйкин с большим трудом заполучил его в официальные оппоненты на свою защиту. «С таким оппонентом я могу спать спокойно, — радостно сообщил он друзьям. — Он сам так и сказал мне: «Не волнуйтесь, голубчик, не зарежу…»

К началу Огузков опоздал, и Чесуйкин изрядно понервничал. Но вот в зале показался запыхавшийся оппонент, соискатель воспрянул духом и бодро поведал о своем научном кредо и высоком творческом вкладе в науку. Все это время Огузков рылся в своем толстом портфеле. Потом, все еще шаря в портфеле, задал несколько каверзных вопросов, от которых бедного Чесуйкина бросало то в жар, то в холод. С грехом пополам он ответил на них, хотя Огузков, казалось, не слушал его — все рылся в портфеле.

Наконец слово предоставили Огузкову. Он вышел к кафедре, взобрался на нее, бросив напоследок укоризненный взгляд на свой портфель.

— К сожалению, я где-то оставил свои заметки, — начал он. — Но вы, пожалуйста, — он махнул рукой в сторону Чесуйкина, бледного, покрытого испариной, какого-то пришибленного в своем новом великоватом костюме, — бога ради, не огорчайтесь. Я все помню, уважаемый, ммм, эээ, ммм… — и умоляюще посмотрел на Чесуйкина.

— Петр Николаевич Чесуйкин, — почтительно привстав, подсказал Чесуйкин.

— Да, да, извините. Помню, помню. А как же? Мы с Петром Николаевичем познакомились, дай бог память, в буфете. Он мне еще очередь уступил. И портфель донес до раздевалки. Так что вашу фамилию, эээ, ммм… — Огузков укоризненно посмотрел на портфель, словно тот был виноват в том, что профессор забыл фамилию соискателя.