Георгий Марчик - Субботним вечером в кругу друзей

Я ушел от него опустошенный, как консервная банка. Образно говоря, мне предстояло сделать из своего гвоздя булавку. Это был нелегкий труд. Но быть напечатанным в толстом журнале… О боже! Какой это все-таки искус для начинающего автора…

Вы меня поймете и не осудите — я не удержался и сболтнул кому-то, что во «Флажке» будет напечатан мой рассказ. Словно гром прокатился по моему учреждению. На меня приходили смотреть, как на говорящего страуса. А в буфете показывали даже пальцем. Признаюсь, внимание и смущало меня, и льстило, и тревожило.

Потребовался едва ли не месяц, чтобы «дотянуть» рассказ. О том, как развивались события дальше, мне, право, даже писать не хочется. Баста, возможно, не верил сам себе и вновь отдал «Гвоздь» на рецензию. Рецензент испепелил рассказ своим презрением.

Тараканов заявил, что он знать ничего не знает и ведать не ведает, потому что был за тот, первый вариант. Баста пожал плечами: дескать, мы тоже люди и могли ошибиться… Нельзя требовать от нас невозможного. Недосмотрели, не поняли… Теперь он говорил со мной тоном следователя по особо важным делам. А в голосе и в глазах его была откровенная злость. Я стоял с видом приговоренного к смерти. Тараканов сжалился надо мной.

— Оставьте, я прочитаю его, — сказал он сердито…

Рассказ мне в конце концов вернули и еще вдобавок объявили, что я полная бездарность.

Я долго думал, что же мне делать дальше — бросить писать рассказы или повеситься.

Согласитесь, что жить после случившегося не имело никакого смысла. Я повесился и пишу о своей истории, как вы сами понимаете, с того света…

— Разве дело в гривеннике? — возмущался я. — Нет, дело в принципе! На каком основании я должен давать чаевые? Ведь это взятка. Платить за то, что он работает гардеробщиком, таксистом, парикмахером, официантом? Но ведь я не беру с него денег, когда он приходит ко мне в учреждение?..

— Совершенно верно, — поддержала меня пожилая попутчица, судя по виду, учительница сельской школы. — Они тоже получают заработную плату.

— Все зависит от нас самих, — уверенно заявил я. — Нельзя оставлять безнаказанным ни одного случая. Не надо давать на чай.

— А вот у нас в магазине, — сообщила, зардевшись, девушка-студентка, — всегда обсчитывают на несколько копеек. Как правило. Я потом нарочно все пересчитываю.

— С этим злом надо бороться коллективно, общими усилиями, — выкрикнул я, воодушевленный поддержкой. — И в этой борьбе нет мелочей, потому что речь идет об интересах всего общества. Давать взятки не менее отвратительный пережиток заскорузлого прошлого. А чаевые — та же взятка.

Распалившись, я еще долго бушевал, вспоминал множество случаев из своей личной жизни, из жизни своих друзей и знакомых, а также примеры из печати. Я негодовал, иронизировал, разоблачал, высмеивал, выводил на чистую воду, пригвождал с позорному столбу. На меня нашел какой-то странный раж, удивительный приступ красноречия.

Сам не знаю, почему вдруг это случилось со мной. Все мои друзья и сослуживцы могут подтвердить, что я очень скромный, спокойный человек. А тут меня словно прорвало. Я поднялся до высокой патетики, вспомнил даже о жертвах французской революции. Я говорил о молодых героях нашего времени. И ставил рядом с ними этих жалких паразитов, заживо загнивающих на дачах, построенных на средства, добытые нечестным путем.

От таксистов и официантов я перешел к взяточникам и блатмейстерам. Я рвал и метал, сыпал громы и молнии. Но этого мне показалось мало. Я подверг испепеляющей критике очковтирателей, казнокрадов, краснобаев, растратчиков, аллилуйщиков, авральщиков, перестраховщиков, консерваторов, болтунов, анонимщиков и матерщинников. Я проехался по феодально-байским пережиткам, а затем стал костить и шерстить чинуш и бюрократов.

Кого только не лягнешь под горячую руку! Мои попутчики уже не поддакивали. Они молча, с некоторой тревогой смотрели на меня. Но я уже не мог остановиться. Меня несло. Я перестал владеть собой, как не владеет своим телом человек, упавший в пропасть.

С абстрактных людей я незаметно перешел на критику своих сослуживцев, своего начальства, своих знакомых, родственников и даже детей. В речи моей появились желчные нотки. Все мне почему-то не нравилось. Всем я был недоволен. «Остановите меня! — хотелось мне крикнуть. — Держите меня! Я сам не знаю, что говорю, что делаю». Но не мог остановиться.

Когда я заговорил об отцах и детях, о старших и младших поколениях, то в моих словах зазвучал едкий сарказм. Я обрушился на молодое поколение, хотя сам еще довольно молод. А стоило мне вспомнить о старшем поколении, как я весь затрясся от возмущения. Мне дали воды. Зубы мои клацали о стенки стакана. Я вновь заговорил, и меня словно прорвало с новой силой. Я уничтожающе высмеивал и обливал грязью старшее поколение. Выходило, что старшее поколение никогда ничего не умело. Старики только сочиняют мемуары. Все они поголовно графоманы, притворяются инвалидами, ложно утверждают, что когда-то кем-то были. Нет, они всегда были немощными бездарными инвалидами, бездельниками и хвастунами.

Я карал правых и виноватых. Я перестал понимать сам себя. Старик что-то написал на бумаге женщине, и она пересела поближе к двери. Студентка широко открытыми глазами, не моргая, смотрела мне в рот.

Неожиданно, каким-то непостижимым образом я вырвался за пределы внутренних тем на международную арену. Начал крушить мировой империализм. Несколько неожиданным препятствием оказались происки колонизаторов в Гвиане. К сожалению, я плохо знаю предмет и даже приблизительно не представляю, где находится эта самая Гвиана. То ли в Азии, то ли в Африке. А может быть, даже в Америке. Столкнувшись с этой трудной проблемой, я на несколько секунд замолчал.

Но едва я отдышался и, как скаковая лошадь, одолел этот неожиданный барьер, дверь купе отворилась. Зашел проводник и потребовал у меня деньги за три выпитых мною стакана чая. Я встретился с ожидающим взглядом проводника, машинально протянул ему полтинник со словами: «Сдачи не надо». Проводник даже не поблагодарил и вышел.

Соседи по купе уставились на меня, как на ожившего ихтиозавра или птеродактиля. У меня самого волосы торчком встали на голове. Я окончательно обалдел и с недоумением спросил:

— А что, собственно говоря, случилось?

Все молчали. Это молчание становилось невыносимым. Они словно бы ждали, что я стану оправдываться. А у меня в голове, верите ли, случился какой-то затор. Я все еще не мог сообразить, в чем же дело.

Наконец студентка нарушила тягостное молчание:

— Вы ведь сами говорили, что не надо давать на чай.

— Это верно, — ответил я. — Говорил. Но разве я дал кому-нибудь на чай? Я просто сказал, что сдачи не надо. А впрочем, кому какое дело?