Василий Лебедев - Высокое поле

Деревня стояла в огнях. Должно быть, было еще не очень поздно, потому что где-то слышались бодрые голоса ребят и девчонок, шедших из клуба или с телевизора.

«Идти сразу домой или зайти к Сергею?» — раздумывал Леха.

Он шел уже по деревне. Знакомые дома, знакомая жизнь в их окнах сразу вернули его в привычный мир, и какое-то радостное чувство ожиданья вдруг целиком заменило в душе лесной страх. В этом необычайном настроении кроме радости встречи была легкая, почти неуловимая тревога — а все ли тут на месте? — тревога, в которой не каждый, если спросить, может признаться, настолько она беспочвенна и смешна, но она есть, она живет в каждом, кто покидал, пусть не надолго, родные места и вновь возвращался. Вот проплыл совсем рядом силуэт березы — и сразу мысль: стоит береза! Вот зачернел у самой дороги темный косяк сиреневой заросли — вспомнилось: весной опять будем ломать!

— Ну пусти! Пусти же! Отпусти, говорю, руку, кто-то идет! — неожиданно услышал Леха и не только остановился сам, но и остановил дыханье. Он узнал голос Надьки.

Теперь, когда Леха вышел из-за сиреневых кустов, стоявших как раз на повороте дороги, впереди него, шагах в десяти, темнели две фигуры. Они медленно покачивались и шли вниз по улице от клуба. Леха не слышал голоса второго человека, но ему не надо было гадать, он и так знал: второй был Сергей.

В первый момент Леха хотел кинуться к ним и, оттеснив Надьку, поговорить с приятелем так, как он еще никогда с ним не говорил. Вспомнив, что в руке у него сетка с сырым мясом в промокшей клеенке, он подумал, что хорошо бы этой клеенкой смазать гордеца, но не знал, как к этому отнесется Надька, и потому тихо шел позади. Он даже немного поотстал, потому что неловко было слушать их разговор, но даже и после этого голоса все равно доносились в тишине вечера. Леха даже расслышал слова:

— Завтра я в город еду, — сказал Сергей. — Батька денег отвалил. Поеду устроюсь на строительство.

Последнее слово он произнес с особым наслажденьем.

— А жить? — спросила Надька.

— Общагу дадут, а там, глядишь, — и квартиру. Заработки там — будь здоров! Не то что здесь…

— А пропишут? Пусти руку!

— Пропишут, — скучно ответил Сергей.

— Уверен?

— А куда они денутся, раз им рабочие нужны?

— Да, это, наверно, так… До свиданья. Ну пусти же!

— Да куда ты?

Было слышно, как заторопилась к своему дому Надька. Ее быстрые шаги постепенно гасли и вскоре совсем замерли на проволглой уже дороге.

С перекрестка, где остался Сергей, послышался унылый свист — не то песня, не то так, тоска.

Леха с удовольствием послушал его, заторопился к своему дому. Может быть, и надо было потолковать с Сергеем о городе — дело-то ведь серьезное и может коснуться его, Леху, но сейчас ему было не до этого.

Еще издали он заметил, что у них во всех окнах горит свет. Он изумился, потом мысленно представил, что сейчас могут делать в такой час бабка и мать, и выходило, что они сидят обе и ждут, когда он придет из Радужья. Даже показалось, что за занавесками кто-то подходит то к одному, то к другому окну и смотрит на улицу, в темноту. Он подошел ближе и действительно заметил в окнах тени, но в ту же минуту услышал гитару. Это было необыкновенно! Что там? Что за веселье? Бывало, и в праздники-то бабка ворчит, а тут… Перемахнув через канаву, он прошел в огород и поднялся на цыпочках к полуотворенному кухонному окну. На кухне, подперев кулаками щеки, сидела на табурете бабка и смотрела в подтопок плиты, где еле посвечивало от упавших углей. Леха хотел стукнуть по раме или окликнуть, но передумал, только осторожно положил сетку с мясом на подоконник, а сам перешел к другому окошку, за которым слышалась музыка, голоса.

Из этого окна была видна комната. Леха увидел ее сразу всю — от окна до двери и от печки до полок с посудой, но то, что он увидел в комнате, было так неожиданно, что он невольно присел на завалине, продолжая наблюдать через маленькое нижнее стекло, в широком раздерге праздничной занавески.

В комнате были двое военных. Один из них, высокий, черноволосый, с широкой старшинской полосой вдоль погон, в блестящих сапогах сидел на стуле и играл на гитаре. Мать сидела, облокотясь на свою маленькую жесткую ладонь щекой. Ее пухлый локоть, поставленный на стол, белел из короткого рукава синей выходной кофты и казался еще белее по сравненью с натруженной темной кистью. Старшина играл и пел. Леха не мог понять, хорошо или плохо он пел, но знал, что если бы дело с поросенком не уладилось, то ни бабка, ни мать не сидели бы так спокойно, не угощали бы солдат молоком — ополовиненная стеклянная банка стояла на столе — и уж, конечно, не слушали бы песню.

Старшина вдохновенно пропел этот куплет, и струны тотчас помогли его голосу, перекликнулись и опять настроились на ожидание нового.

В углу комнаты, у тумбочки, стояла подруга матери, а второй солдат возился со сломанной радиолой. Глубокая морщина на лбу солдата, в межбровье, говорила о большой умственной нагрузке. Леха посмотрел на него внимательно и посочувствовал: он сам дважды разбирал эту вещь, и после второй сборки осталась целая пригоршня лишних винтиков и проводов… Безнадежное дело… «Все равно не починишь!» — хотелось крикнуть Лехе, но он сдержался, боясь выдать себя, и все никак не мог оторваться лбом от холодного стекла. Но вот пальцы его устали держаться за наличник, и он оступился назад, в затвердевшую клумбу осенних цветов.

Эта новая песня, которую запел старшина, долетала уже глуше, но Лехе вдруг до слез обидным показалось то, что в доме, где случилась беда, не только поют, но и не беспокоятся о нем, о Лехе, которого, как ему казалось, должны были с нетерпением ждать. «Ну и пусть! Ну и пусть!» — твердил Леха с обидой, боком засеменив от дома, потому что и на ходу он все смотрел на освещенные окна, за которыми слышался рокот басовой струны.

«Пусть! Ну и пусть поищут!..» — твердил он свое.

Сейчас он хотел только одного, чтобы мать узнала, что он здесь. Хотелось, чтобы она позвала его, кинулась его искать, но он ни за что на свете не отозвался бы из темноты на ее родной голос, а смотрел бы откуда-нибудь со стороны на ее растерянность и метанья в косом свете окошек и сам мучился бы от этой жестокой сыновней мести.

Леха не заметил, как очутился на перекрестке. Он остановился, выжал кулаками остывшие слезы, неизвестно когда и отчего навернувшиеся, и направился к дому Надьки, сам не зная почему, но чувствуя, что с каждым шагом рассасывается соль, обиды, а глаза тянутся к освещенному окну. Он знал, что ее отец и мать, уставшие за день, спят, а Надька, поужинав после клуба, еще сидит с книжкой. Это ее манера — читать перед сном. Возьмет книжку, охватит голову руками и, если назавтра не вставать рано, — просидит до петухов…