Василий Лебедев - Высокое поле

Скоро сентябрь. Уедет ли Надька в город учиться на библиотекаря или останется здесь? Лучше бы осталась работать дояркой. А если поедет, то это значит, что она каждую пятницу будет возвращаться домой в поезде вместе с Сергеем, а каждое воскресенье снова вместе уезжать в город. Представив это, Леха тоже захотел уехать и быть где-то рядом, чтобы тот гордец и хвастун не хватал ее за руки и вообще не торчал на ее глазах. Но как ехать? Куда? Если ехать вместе с Сергеем — нужны деньги, а где их взять? После того, как он прожил в городе во время экзаменов кругленькую сумму, мать и рубля не даст. Плохо…

Леха походил под окошками Надькиного дома около получаса и ходил бы еще, но свет — белое пятно в ночи — вдруг вздрогнул и погас. Темнота, сгущавшаяся этим светом, постепенно поредела, стали видны сарай, деревья, стог сена, который на днях привез Надькиному отцу дядька Сергея на своем гусеничном тракторе — все это проступило ясней и подпирало теперь широкое звездное небо.

Леха послонялся по дороге, что шла от Надькиного дома, поворачивая за стогом в поле, думал о жизни и все подавлял в себе желание пойти домой. Было уже очень поздно. Усталость давила. Хотелось спать и есть. Он подошел к стогу, потрогал ладонью его шуршащий пахучий бок, ровно выведенный умелой рукой, и полез на самый верх по приставленному сбоку гнету. На закругленной вершине стога он осторожно вырыл ямку, забрался в нее и только тогда вытянул свои усталые ноги, спину и руки. Он понял, что сегодня ему больше ничего не нужно, только бы сразу уснуть, посмотрев немного в это бездонное родное небо, да чувствовать в полусне, как стог отдает усталому телу солнечное тепло.

Проснулся Леха рано, с первыми звуками деревенского утра, но толчком к пробуждению были не скрип дверей и шаги доярок, первыми прошедших по улице, даже не отдаленный звук электродойки на скотном — этого было мало, чтобы проломить Лехин сон, глубокий после вчерашней усталости, — разбудил его выстрел, раскатившийся по озеру. Он хлопнул в тишине утра, будто упало об пол тяжелое бревно — выстрел бездымным порохом. «Ага! Уток бьют!» — подумал Леха. Он сразу сообразил, что он в стоге, а теперь лежал и думал, что ему предпринять: идти домой или придумать что-то другое. Иного решения не пришло, и он решил идти домой, но вставать не хотелось: сено так примялось, что если не шевелиться, то оно уже не шуршало и совсем не мешало дремать.

Леха высунулся, наконец, из сена. Принюхался. Огляделся.

Воздух был свежий, остро холодил отогретые ноздри. Кругом все было затянуто туманом, плотным и уже по-осеннему холодным. Он покрывал не только поля, озеро, деревню и лес за нею, но и само небо было таким же белым, и трудно было отыскать, где оно касается земли. Мир казался круглым и сузился настолько, что даже Надькин дом походил на отдаленную гору.

Леха спустился со стога по тому же ольховому гнету, отряхнулся и пошел домой мимо Надькиных берез. Мокрые зажелтевшие ветви плакуче тянулись к земле. С одной из них свесилась паутина и длинной поволокой обмотала шею. Леха отмахнулся от нее и подумал с тоской: «Осень…»

Леха подходил к дому в тот час, когда доярки уже прошли на скотный, а остальной народ только еще просыпался или видел последние сны. Деревня всегда просыпается так — не вся сразу. Некоторые уже топили печи, пахло дымом…

Леха прошел через растворенную калитку, поднялся на крыльцо, прислушался — в доме все тихо — и толкнул обшитую мешковиной дверь.

— А! Пришел! Ну, вот и хорошо! У Аркаши был? — спросила бабка.

— Там…

— А матка-та тут бесилась сперва, незнамо как! Все на тебя, все на тебя, а потом и жалко стало.

Леха недоверчиво хмыкнул, и тогда старуха подошла к нему вплотную, так что передник ее касался его колен.

— А ты как думал? Конечно, жалко: родной ведь, а не найденный. Найденного, вон, и того жалко, — махнула она рукой на дом Маньки Кругловой, словно там и был тот самый «найденный». — Ну, сначала, конечно, покричала, поплакала, да и я с нею заодно: эвона ведь какая поруха на нас свалилась! Этакий поросенище — здоровенный, солощий — на десять пудов вымахал бы, как бы не такое дело…

Старуха осеклась, но Леха понял, что она хотела упрекнуть его за халатность. А она продолжала:

— Не надо было мне, дуре, в лес-то ходить. Кормила бы я — глядишь, и не было бы ничего… — опять подводила старуха обвиненье под Леху, но снова примолкла, всхлипнула и примирительно закончила: — Да уж так, видать, суждено было, чего же сделаешь? Ничего… Ладно еще, что хороший человек задавил. Обходительный. «Не беспокойтесь, — говорит, — мамаша; поросенок не человек!» А и вправду, что не человек… Зарезать успели, кровь вышла, а мясо-то мы и посолили. Вот… А военный-то матке деньги давал за такой ущерб, так она не взяла. Матка-та тебя звала — место какое-то нашлось тебе.

— Где?

Леха до этого вопроса сидел на лавке, склонив голову, а тут сразу вскинулся, выпрямился.

— А я и не запомнила чего-то… Знаю, что учиться. А учиться — дело нехудое. Ученым ноне везде дорога. А то как же! Я без понятия прожила, матка твоя разве что письмо напишет да получку сосчитает, а тебе больше надо учиться, не одному — так другому — все равно… Я так думаю… Недаром сказано: ученье — свет, не ученье — тьма.

Так и знал Леха, что бабка скажет эти слова. Он их и раньше слышал от нее, они ему давно надоели, и он ответил:

— Никуда я не пойду учиться, здесь буду работать.

— Где здесь-то?

— Ну, здесь… у лошадей.

— А Семен-то? Неужто он тебе отдаст конюшню? Да ни в жизнь! Удавится — не отдаст! А начальство как уломать? Семен, хоть и лодырь, а тебе не отдадут лошадей от него: молод ты. Я ведь слышала, чего управляющий-то говорил. Всем, говорил, хорош Лешка Карпов, и лошадей обихаживает один, Семен только получку получает, а конюшню ему доверить нельзя пока: молод еще. Случись, сказывал, с ним чего — не спросишь, а сам под суд угодишь. Закон такой выписан, есть. Вот, а ты: здесь буду работать!

— Ну, тогда я поеду в город.

— А туда зачем?

Леха не имел на это ясного ответа и только сердито засопел. Старуха до сих пор стояла, опершись обеими руками о стол, но, видя, что разговор затягивается, она выдвинула табуретку и села против внука.

— Туда-то зачем? — повторила она свой вопрос.

— Работать и жить, зачем! Что, я и буду тут всю жизнь в этой тараканьей дыре?

— Как это — тараканьей? Да у нас и тараканов-то нет! — для начала одернула его старуха.

— Все равно.

— Нет, не все равно! — она лихорадочно перевязала легкий домашний платок и приступила к разъясненьям: — В город хочешь?

— В город.

— В городе-то тоже голова нужна, а коль головы не будет — в хитрость весь изойдешь. Так там живут — знаю, сказывали… Только долго ли проживешь эдак-то? А то ли дело: смолоду головку свою вызолотишь — издали видать, что человек идет ученый да хороший. Вон у нас председатель был, присланный-то, — городской был и спал поначалу до третьих петухов, а коль голова была — скоро до дела дошел. Вот и тебе матка место нашла, вот и ты…