Василий Лебедев - Высокое поле

Больше они не разговаривали до самого конца дороги, но и на последней остановке, на кольце, что было у правления, они лишь кивнули друг другу и разошлись.

Мать встретила Леху на остановке, специально закончив дойку чуть пораньше. Она обняла Леху, и тот с удовольствием заметил слезы в ее глазах — верный признак материнской искренности. Что касается бабки — то та залилась слезами радости, еще только заслышав издали голос внука и его шаги в сумерках. Она заранее распахнула двери и стояла на пороге в свете большой кухонной лампочки.

— А! Гость! Заходи, заходи, гостюшко-батюшко! Заходи, заходи! Заждались тебя, заждались. Я все глаза проглядела, думала и не дождусь пятницы. А сегодня с утра смотрю — кошка гостей намывает, а хвост-то у нее повернут к городу, прямо к городу. Вот ты и приехал…

Леха вошел, огляделся и облегченно передохнул. Всего одну неделю он пробыл не дома и уже соскучал.

— Давай мойся — и к столу! — засуетилась старуха.

Она стала собирать на стол, а сама все всхлипывала о чем-то.

— Ты чего? — спросил Леха.

— Голодный там, поди, холодный… Некому покормить, некому приглядеть… Ау, брат, — чужая сторонушка — не своя…

— Да ладно… — хмуро буркнул он.

Мать вошла в дом попозже: закрывала калитку, по пути взяла на утро дров. Она сняла у порога полушалок, в котором, опасаясь вечернего тумана, выходила к автобусу, и как-то непривычно для ее решительного характера — не то робко, не то торопливо — прошла к столу.

— Ну, как там? — спросила она, оглядывая его с ног до головы.

Леха увидел совсем рядом родное лицо — крупный, как у дядьки, нос, обветренные губы, шею, на которой уже навсегда укрепились две морщины, глаза… Эти глаза он помнил всегда. Они, эти две живые точки, были первыми, что увидел Леха в этой жизни и постоянно видел на протяжении многих лет… Были они и сердитыми, и добрыми, и заплаканными — часто по его вине, но впервые видел чуть робкими, они будто спрашивали: не отвык ли?

— Неужели рассказать нечего? — спросила она опять.

— Чего там рассказывать! — буркнул он неохотно.

— Как учишься? Как там живется? Как питание?

— Не голодаю… Дай на кино.

Разговора не состоялось в этот раз.

Леха поужинал и побежал в клуб, зная, что Сергей со своими синяками там не покажется.

На улице совсем стемнело, но как-то празднично, по-выходному засветились окна в домах, хотя Леха и знал, что в эту субботу — рабочий день: уборочная, но все же было что-то праздничное во всем, как показалось взбаламученной, полной ожидания Лешкиной душе.

«Интересно, в клубе или дома?» — подумал он о Надьке и пошел в гору, а там, в распахнутых окнах клуба, не боясь вечерней сырости, уже мелькали тени, слышалась музыка. Танцы.

Леха танцевал неважно, мало и всегда несмело. Особенно несмело он приглашал Надьку и танцевал с ней еще хуже, чем обычно, поскольку старался быть и вежливым, и точным в движеньях, и достаточно взрослым, и, конечно, красивым, а все это не так легко. Глядя на других ребят, особенно на Сергея, он считал также, что не мешало бы ему быть и поразговорчивее, но с Надькой ему красноречие отказывало — язык не слушался, пересыхало во рту, так что больше двух-трех слов подряд никак не выходило, да и те казались ему слишком казенными, не от сердца. Смущали его и плохо освоенные трюки в модных танцах, которые он недолюбливал, скрывал свой вкус на этот счет, поскольку бытовало мненье, что это плохо, а отстаивать свое мненье он еще не научился. Нравился Лехе только вальс и нравился потому, должно быть, что самый первый и самый удачный танец, которому он выучился и который протанцевал с Надькой, и был как раз вальс. И потому, как только поставят пластинку с тем самым старинным вальсом — дымка легкой грусти сразу окутывала Лехину душу. Он вспоминал тот школьный вечер, тоскуя по нему, как по чему-то давно ушедшему, и в то же время эта музыка возбуждала его, в голове рождались смелые мысли, слова.

До кино оставалось еще более получаса, и танцы, даже сейчас, до сеанса, были похожи на настоящие. Народу было много: ученики старших классов, несколько студентов, молодые доярки. Леха покивал ребятам, пожал им руки, кто был поближе, и все стрелял глазами по залу, в котором были широко раздвинуты и отставлены к стенам ряды сколоченных досками стульев. Наконец он отыскал Надьку. Она сидела с девчонками у самой сцены, на ней было новое платье — желтое с черным горошком. Лехе оно не понравилось. Он любил ее синюю шерстяную кофту… «Интересно, пошла она учиться на библиотекаря или осталась здесь?» — думал он, как вдруг неожиданно услышал:

— Здорово!

Леха вздрогнул, повернул голову и увидел Митьку Пашина. Вот уже их руки встретились в дружеском пожатии, и улыбка — без хитрости, без заносчивости, а с той простецкой человеческой доверчивостью, которую Леха знал и любил в этом спокойном, рассудительном парне — эта улыбка появилась на лице Митьки и сразу согрела Леху.

— Давно не видались, — тряся руку, сказал Митька.

— Давно, — согласился Леха, тоже улыбаясь. — А ты почему не пошел на тракториста? Сергей учится тоже…

— А я… Ты знаешь… Меня все-таки зачислили в техникум. — Он посмотрел выжидающе на Леху и даже слегка застеснялся, словно был виновен за его провал в техникуме.

— По блату, что ли?

— Да ты что? Я же не Сергей Завалов! Не-ет… У меня пересмотрели работу по математике — письменно — и вот прислали, значит, вызов. Я никому не говорил сначала, думал — липа всё, а оказалось — правда…

— Ну и хорошо! — опомнился Леха и тряхнул снова руку приятеля, а потом подумал, что надо еще что-то сказать в таком случае, и нашелся: — Поздравляю!

— Спасибо.

— Значит, быть тебе строителем!

— Да… — слегка смутился Митька и, стараясь умалить свой успех в глазах приятеля, он с неумело сделанной досадой сказал: — Четыре года теперь мучиться…

— Ничего… А я на тракториста вот. Решил…

— Это здорово! — тотчас отозвался Митька. — Ну и как там у вас в училище?

Лехе приятно было слышать, как радуется за него друг, но училище — не техникум — это понятно каждому, и Леха только пожал плечами: ничего…

А танцы продолжались. Вышла Надька. Сначала она была с подругой, потом — Леха не успел опомниться, как их «разобрали» ребята десятиклассники.

— Ты не куришь? — спросил Митька.

— Иногда.

— А я решил и в рот не брать. Спортом займусь. Да и что такое куренье — условный рефлекс дикаря!

— Ты, Митька, всегда любил порассуждать, — заметил Леха.

— Нет в самом деле! Когда-то дикарь держал за щекой орехи или сосал бананы, как папиросу, так от этого польза была, а тут что? Одни болезни. Уж лучше бы выпускали жевательную резинку, по крайней мере зубам польза.

— Это только капитализм жует резинку, — опять заметил Леха.