Василий Лебедев - Высокое поле

Головокружительное чувство превосходства над этой оравой своенравных и то бескорыстных, то жадных, то отчаянных и жестоких, то неожиданно чутких ребят, перед которыми порой бессильны школа и семья — это чувство превосходства, которое стоит лишь на одном, но на самом прочном основании — на непогрешимом авторитете физической и особенно моральной силы, — вновь захватило Пашку и росло в нем тем сильней, чем ближе он подходил к самодельной футбольной площадке за школой. Площадка… Это было место постоянных встреч. Тут играли в футбол, дрались и мирились, строили планы и делились последним.

Однако за школой — хотя оттуда и доносился вполне серьезный галдеж, достойный встречи двух домов, — играли только одни малыши. Они азартно гоняли старый, облупившийся мяч и даже не обратили внимания на Пашку. Это было досадно. Он выждал момент, откинул за шиворот прорвавшегося к воротам малыша и здоровой ногой сильно забил мяч за угольную кучу у кочегарки.

Во дворе Пашка встретил только одного знакомого — Мишку-Гогу, но тот был не из «своих». Он работал, учился в вечерней школе, занимался гимнастикой и даже ходил с девчонками в кино.

Пашка завидовал ему, хотя и сам в гимнастике мастак, но в морду дать не решался: Мишка-Гога был здоровый парень.

В парадной, из полутьмы, его осторожно окликнули «свои». Они ни о чем не спросили, только посвечивали папиросами. Пашка подошел вплотную.

— Пашка, тебя… — Копыто выждал, когда пройдет женщина с сумкой, цыкнул ей в спину слюной и закончил: — Косолапый искал.

— Ты, Копыто, скажи ему: если у него душа не в пятках — пусть узнает обо мне в другом месте!

Он похромал на лестницу, довольный своим ответом.

Тетки в комнате не было, она судачила на кухне. Пашка торопливо проверил кастрюли на столе. В одной было что-то. Он вышел на середину комнаты, на свет, держа в одной руке ботинок с больной ноги, в другой — кастрюлю. Понюхал — щи! Пашка прислушался, не идет ли тетка, и выпил щи через край. Потом нашел кусок хлеба, съел его и завалился спать, хотя было еще не поздно. В голове у него путались мысли. Вопросы вставали один за одним: Косолапый и Евсеич, завтрашнее утро и воскресная вылазка в чужую квартиру. Как быть? А может, все это можно совместить? Это было бы самое лучшее, подумал Пашка и закрыл глаза. Но вскоре пришла тетка и принялась бубнить, что нет ей ни покоя, ни жизни. Как всегда…

— А если твой — как его? — Косолапый будет надоедать, я ему всю рожу в дверях ошпарю! Три раза сегодня совался…

Пашка молчал и не мог придумать, как бы лучше поразить тетку новостью.

— Разбуди меня завтра пораньше, — сказал Пашка важно и как можно спокойнее, но тут же, чтобы она не успела послать его к черту, пояснил: — Завтра на работу!

Тетка вышла из-за своей занавески на середину комнаты и остановилась в недоуменье. Она растерянно мяла в руках подушку, топталась, а Пашка с удовольствием наблюдал за ней.

— Во сколько? — спохватилась она, скрывая свое удивленье.

— Давай — в семь!

«Ну и характер! Даже не спросить, куда иду на работу!» — изумился Пашка.

Тетка кинула ему одну из своих подушек и стала потрескивать костями за занавеской — раздевалась спать.

Он с удовольствием ткнулся своей грязной головой в мягкую прохладу подушки и обомлел от удовольствия: такого подарка он от тетки не получал давно.

Утро выдалось — на удивленье! Ночью умудрился проморосить дождик, все промыл, очистил воздух, а к восходу на небе не осталось ни одного облака, и над крышами умытых домов еще не затянутая дымом вместе с наступающим днем бледнела и подымалась синяя бездонь. Где-то в стороне Московского вокзала вставало солнце, и на чистый сырой асфальт проспекта ложились длинные тени домов. Всюду спешили люди, сосредоточенные в своих ежедневных заботах, довольные радостным началом дня.

Пашка никогда так рано не вставал, обычно просыпая и опаздывая на первый урок. Ему больше нравились надежные сумерки, вечерние огни на улицах, пронзительные свисты во дворах, а утро… оно всегда приносило ему одни заботы, голод, разные неприятности за прошедший вечер. Но это утро было необыкновенным, и он понял: это было его, Пашкино, утро. Все в этот ранний час было, казалось, для него: емкие троллейбусы, старательные автобусы, работящие, по-утреннему частые трамваи — все было для рабочего человека, которым старался представить себя Пашка. Он с достоинством шел в своих парусиновых штанах и в той же, что была на нем вчера, синей рубахе, а от его только что вымытой под краном клокастой головы исходил стойкий запах хозяйственного мыла.

«А погодка ничего… — повел он губой к солнышку. — Только фраерам гулять!»

Он на ходу прыгнул на переднюю площадку трамвая, но туда неожиданно пробилась кондукторша, и Пашка тотчас сменил площадку, свистнув, чтобы висевшие на второй потеснились. На Обводном, у фабрики Анисимова, вышло много народа, и кондукторше стало просторнее наводить порядок. Она опросила всех подозрительных, а Пашке, остававшемуся на подножке, двинула солдатским ботинком в бок.

— А ну, проваливай, шпана!

— Ты потише! — огрызнулся он и схватился за ее сумку с деньгами.

— Не хватай!

— А я держусь! — оскалился Пашка. — А то упаду, убьюсь — тебе же отвечать придется.

— Отдай! — вырвала кондукторша сумку. — Убьется он! Такие и с поездов прыгать мастера!

К Московскому Пашка дотянул на другом трамвае.

Он выбрался из привокзальной толчеи, увидел огромные буквы «Ресторан» и смело направился под арку. Вошел. В небольшом мрачном дворе осмотрелся. Кругом подымались стены домов и, казалось, хранили здесь старую, еще петербургскую тишину. Не было даже мух, поскольку солнце не заглядывало сюда, наверно, больше ста лет, и только след грузовика напоминал, что жизнь кипит и в этом углу. Между штабелями пустых ящиков и пахучих бочек чернела настежь открытая дверь, а оттуда, из глубины помещения, доносились голоса и мелькали люди в белом.

Пашка собрался с духом и вошел.

— Ты куда?

Наверху, на лестнице стоял плотный, сытый человек в белой куртке нараспашку и посвечивал золотыми зубами.

— А я… этого… Евсеича мне.

— Евсеича? А зачем?

— Он велел прийти.

— А ты кто?

— Кто, кто! Он велел прийти.

Пашка смотрел исподлобья и, видать, не приглянулся начальнику.

— Интересно… Ну, давай сюда!

Они поднялись на второй этаж, прошли коридорами мимо каких-то помещений, откуда слышались голоса и стук ножей. Неожиданно золотозубый остановился, отворил дверь с надписью «кондитерский» и с усмешкой позвал:

— Евсеич! Тут к тебе пожаловали!

Пашка обрадовался знакомому запаху ванилина, которым повеяло из цеха вместе со сладковатым вкусом муки, от которого сразу запершило в горле и защекотало в носу. Из-за стеллажей появился сам Евсеич во всем белом. Из-под длинного передника торчали обсыпанные мукой штаны и ноги в жестких растоптанных тапках, тоже белых от муки. Лицо его было веселым.