Василий Лебедев - Посреди России

Анисья пришла на обед вместе с Ольгой. Пронька слышал, как они разговаривали, каждая от своего дома:

— Ольга, тебе не надо ли сена? А то я могу дать в обмен на молоко. У меня хорошее сено, усадебное, да зелено-зелено и на дожде не бывало.

— Возьму, — ответила та. — А сколько просишь?

— Так кринок шесть надо за пуд.

— Дороговато.

— Так ведь нас двое!

— Ну ладно, — потупилась та и ушла в дом.

Анисья радовалась сделке.

— Ну, Пронюшка, теперь мы с молоком на ползимы, коли брать по кринке в день. Теперь бы валенки тебе…

Она такая же радостная ушла на работу и разрешила Проньке самостоятельно промолоть на жерновах миску ржи для завтрашних хлебов.

Жернова были легкие, и Проньке очень нравилось молоть на них. Когда он садился за эту работу и начинал крутить жернов, то чувствовал себя серьезнее, приобщаясь к труду взрослых, чья жизнь, как этот круглый камень, крутится вокруг куска насущного хлеба. Он бы молол, кажется, бесконечно, только бы было зерно, но беда, что зерна у них было мало. Пронька сел на мосту, спиной к двери, что вела на крыльцо, поставил слева миску с рожью, повернул верхний круглый камень вхолостую, потом осторожно всыпал в круглое отверстие в центре камня горсть зерна и заработал. Когда он всыпал вторую горсть — из-под плоской кромки камня показалась белая теплая масса муки. Этот миг всегда радовал Проньку, и он с большим удовольствием взял щепотку муки и положил ее на язык.

— Э, нет! Это он мелет. Анисья, видать, в риге! — услышал Пронька голос Одноглазого.

Он вздрогнул, оглянулся и увидел еще какого-то старика с косматыми бровями, а за стариком стояла на крыльце широколицая женщина.

— Ну, ты чего насупился? Ведь это дедко твой, двоюродный. А это тоже не чужая тетка! — пояснил Одноглазый.

— Проня, а ведь я тебя маленького нянчила! — сказала женщина таким тоном, словно говорила: а жернова-то мои!

Пронька испуганно вскочил и убежал в избу, как от цыган.

— А чего с ним толковать! Пойдемте к Анисье, а еще лучше — ко мне. Там окончательно договоримся да и ли́дки пить!

Анисья пришла расстроенная и все металась по избе, не находя места. В избу шел народ. Дверь то и дело хлопала, и входили деревенские женщины, приносившие неприятные вести о том, что Пронькины родственники продали отцовский дом по дешевке Одноглазому.

— Хлеба дал им — на одном возу увезут. Он старика подпоил, а бабу запугал, что-де немцы придут, все равно сожгут. А какие немцы, если их, слышно, остановили! — горячо говорила жена председателя — высокая, тощая баба.

— Ты, Анисья, не подумай на меня, — сказала Ольга. — Это не я их привела. Это все проделки Михаила, он и родственников разыскал для своей выгоды.

— Ай! Одного вы поля ягоды! — махнула рукой жена председателя.

— К ягодке не к поганке — каждый тянется! — отрезала Ольга.

— Да перестаньте вы! — прикрикнул кто-то.

Анисья сидела на лавке сгорбившись и схватившись руками за кромку, словно хотела встать.

— Когда они уезжают? — спросила она.

— Хлеб грузят, значит, сейчас.

— Значит, и за Пронькой сейчас придут?.. — испуганно спросила она опять.

— Конечно, сейчас. Не приезжать же им еще раз в такую даль. Ведь они из Шалова, — ответили Анисье.

— Из Шалова? Знаю… Это в той стороне, где мой крестный живет. В тех краях… — слабым голосом говорила Анисья.

На крыльце раздались шаги, и в избу вошли Одноглазый и дед с косматыми бровями.

— Ну, народ чесной! Помогите отправить парня подобру-поздорову! Анисья, собери его, чтобы без всякого всего! — покрикивал Одноглазый, а дед только сопел в бороду.

Проньку отправляли всем миром. Почему-то сейчас его жалели все и все пошли провожать. Только Анисья не могла идти в тот конец, к подводе, и осталась стоять у своей избы. Она подперла щеку ладонью и, чтобы скрыть от Ольги свое расстройство, пыталась улыбаться, глядя, как понуро уходит от нее Пронька в своих больших разбитых сапогах, пока густые, крупные слезы не заслонили от нее всю деревню.

Подростков, молодых баб, даже Одноглазого — всех отправили на лесозаготовки, и обезумевший от безлюдья Ермолай упросил Анисью поработать на скотном дворе. Она без слов согласилась, но месяца через полтора ноги ее от тяжелой работы совсем сдали: открылись язвы. В больнице сказали, что болезнь слишком запущена, что происходит она от тяжелой работы, для леченья необходимо питание, покой, то есть все то, чего не имела Анисья.

Теперь она целыми днями и ночами лежала на печи, засыпая, когда унималась боль, а по ночам, если давали ноги, к ней приходили разные думы, от которых она томилась еще больше.

К январю она отлежалась немного и стала выходить на люди, пробивая тропку в застаревших сугробах, что облегли ее строение. Допоздна она высиживала в чужих избах, а потом возвращалась домой и все думала о дальней дороге, по которой в заветный день она отправится к своему крестному. И день этот наступил.

Она вышла из своей деревни накануне праздника, натощак, и к вечеру добралась до места. До глубокой ночи она стряпала у крестного «всякую всячину» и украдкой поела. В полдень следующего дня пришли трое гостей, все сели за стол, выпили и приступили к еде. Анисья сидела за столом рассеянная, плохо ела с усталости и все почему-то думала о Проньке, с которым собиралась прийти сюда. Показалось, что он у своей далекой родни не обласкан и в голоде, что родные дети той женщины обижают его, а ему не к кому преклонить свою голову.

— Чего это, Анисья, никак у тебя слезы? — спросил крестный.

Это был тощий, но бодрый старик, с красным лицом в благородном окладе круглой белой бородки, с крепким голосом. Глаза его были всегда удивленно раскрыты и блуждали с предмета на предмет, — казалось, он искал пропавшие вещи.

— Слезы? — смутилась Анисья. — Это я так, от выпитого…

Она склонилась к подолу и вытерла лицо.

А немного погодя, когда оборвался какой-то разговор за столом и наступила минута молчания, она неожиданно призналась:

— Крестный, а ведь я чуть было сынком не обзавелась.

Гости крякнули двусмысленно, а тот спросил:

— Это как же тебя угораздило?

Анисья кое-как объяснила.

— Ну и дура была бы! — сказал крестный.

— Дура?

— Конечно дура! Я бы тебя и на пороге ним не пустил!

Анисья хорошо знала своего крестного. Это был человек очень трудолюбивый, все в его большом хозяйстве отличалось порядком, во всем чувствовался верный глаз — в огороде, в саду, на пасеке, во дворе, полном скотины. Все он успевал делать сам, поскольку с женой разошелся еще в молодости. В колхозе он работал кладовщиком и считал что это не пустое место. Люди завидовали ему и удивлялись его стараниям. Дивилась и Анисья, но сейчас он показался ей особенно необычным и неприятным. «И чего злобу тешит? — думала она. — Сам век свой прожил один-одинешенек, добрища накопил, а для кого?»