Василий Лебедев - Посреди России

— Надо бы им идти! Небось полночи с чертом вперегонки бегала.

— Да полно тебе, Марья, про чертей на ночь-то глядя!

— Давай, давай раздевайся!

Марья сама сняла с Анисьи заиндевелую шаль, стащила шубу и схватилась за валенки, но Анисья вскрикнула от боли и стала потихоньку снимать сама. Марья достала ей с печки старые валенки, теплые, мягкие.

— Ой, как хорошо-то! — прошептала Анисья, откинувшись на стенку усталой спиной, и закрыла глаза.

— Эй! Не спи! Давай рассказывай, куда ходила! Слышишь? А я самовар согрею да картошки тебе наварю. Говори!

— Потом, потом, Марья…

— Э, нет! Давай выкладывай, куда шлялась?

— Сыночка я навестила, — широко улыбнулась Анисья.

— Ой, ой, ой, ой! Видел свет дураков, но таких, как ты, сватья, еще никогда не было! Не было, спроси у кого хошь! Тянет тебя?

— Во сне снится, Марья. Часто, как доченька…

— Чудно! Ну давай к столу двигайся да рассказывай, чего там у вас нового. Как кто живет. Давай!

Но Анисья повалилась на лавку, поджала ноги, чувствуя, как отходит ее усталое тело. Меньше всего ей хотелось сейчас говорить и двигаться.

— Эй, сватья! Да ты никак обалдела — умирать собралась у меня, что ли? Давай поговорим сперва!

— Отстань, а то умру, — сквозь дрему проговорила Анисья.

— Я вот тебе умру! Только наделай мне хлопот! Этого только мне…

Марья брюзжала монотонно и глухо, как за стенкой, потом подложила под голову Анисьи ватник, накрыла тулупом и ушла за занавеску ставить самовар. Там она остановилась в раздумье, потом бросила нащепанную лучину на шесток и полезла спать на печь.

Под утро Анисья проснулась от холода. Она с трудом разогнула ноги, приподнялась с лавки в полной темноте и, еще не сообразив, где она, уронила табурет.

— Ты чего там костоломишься? — спросила хозяйка с печки и зажгла лампу.

— Замерзла.

— Ну давай на печь!

Анисья забралась к ней, и та опять приступила с вопросами:

— Хлеба-то у вас не дадут?

— Не дадут, — вздохнула Анисья.

— А авансу сколько было?

— По пятьдесят грамм.

— Ну, это еще хорошо. А ты слышала, немца расколошмятили наши? Да! Тут я в городе одного инвалида расспрашивала, так он мне все расписал, как там было. Говорил, одних пленных взято больше, чем у нас в пяти районах живет, а что наубивали — не сосчитать! Вот как им, паразитам, дали! А у вас в деревне больше убитых нет?

— Есть.

Анисья перечислила, и женщины замолчали.

— Ну расскажи теперь, как там Одноглазый живет? Небось в новый дом перебрался?

— Еще не переходил.

— А старый-то сыну отпишет?

— Сыну, если живой вернется: писем давно нет. Ты потуши, Марья, лампу-то, поспим еще немного.

— Да когда спать, скоро вставать надо печку топить, а ты спи до завтрака, потом поговорим.

Она еще немного полежала, но не добившись от гостьи разговора, встала и пошла к печке щепать лучину. Потом она разбудила Анисью к завтраку и все расспрашивала обо всем и обо всех с подробностями.

Анисья ушла от нее, когда уже совсем рассвело.

— Так мы с тобой и не поговорили, сватья, по-настоящему-то! — сожалела Марья, прощаясь.

Анисья стояла на дворе, уже завязанная по самые глаза шалью, но мысль, не дававшая ей покоя, удерживала ее, и наконец сама Марья спросила:

— Ты чего?

— Марья, ты приди-ко ко мне на днях, дело есть.

— Что за дело?

— Придешь — узнаешь.

— Да не дури, сватья, говори!

— Нет уж! Придешь — скажу.

— Ладно, приду. Надо посмотреть заодно, как там живет Залесье, а то давно не бывала у вас.

Анисья поклонилась ей в пояс и пошла.

Марье не терпелось: она прибежала на следующий день, с утра. Войдя в деревню, она уже узнала, что Анисья сильно расхворалась с дороги, но в дом к больной не спешила, расспрашивая всех о новостях.

Через зимние рамы и закрытые двери, на печке, Анисья слышала высокий голос Марьи и с нетерпением ждала ее. Наконец она вошла в избу, деловито, как домой.

— Эй, умирающая! Ты где?

— На печке, — слабо простонала Анисья.

— Ну, что у тебя за дело?

— Разденься, Марья.

— Да разденусь. Ну, что за дело?

— Помоги мне, Марья, век тебя не забуду… Надо мне валенки выменять. Маленькие.

— Проньке?

— Ему.

— У Одноглазого?

— Да. Он как раз с лесозаготовок приехал вши стряхнуть да за едой, дня на два.

— А на что менять?

— На жакетку, на плюшевую. Доченькин подарок, помнишь?

— На жакетку? Да ты и верно дура, сватья! Да разве можно отдавать жакетку за одни валенки, да еще за маленькие?

— Так с ним разве сговоришься…

— Давай я пойду. Где жакетка?

— В сундуке.

Марья достала жакетку, завернула ее в большой платок и поинтересовалась:

— А какой длины валенки-то брать?

— А вот какой: вот от конца пальца, вот до этой царапины и будет его ножонка. Я вчера замеряла в Шалове. Ты дай лучинку, я сама отломлю мерку.

Марья подала ей лучинку.

— Вот такой размер, тут я прибавила на полмизинца: вырастет.

— Понятно. А маленькие валенки есть у него?

— Есть, я узнавала.

Марья взяла в карман мерку и ушла. Вернулась она нескоро, но зато когда возвращалась — крику было на улице еще больше. В избу она влетела красная, злая, но довольная.

— Сватья, вставай, пляши! Вот тебе валенки!

— А в узле-то чего? — спросила Анисья, свесившись с печки.

— А это рожь в придачу!

— Батюшки светы!.. Да как же он тебе столько отвалил? Тут ведь пуд будет.

— Не пуд, а полтора!

— Батюшки светы!

— Я ему говорю: не дашь в придачу зерна — скандал устрою на весь на наш на район. Дом, говорю, у тебя назад отберем и Проньке вернем, а хлебушко твой — тю-тю! Так он, веришь ли, рад-радехонек, что меня спровадил. Я думаю, не мало ли я с него взяла?

— Что ты! Ой, Марья, милая… Да куда же мне тебя сажать, чем угощать за это?

— Лежи, ледо ледящее! Я сама самовар поставлю. А вот это я у твоей соседки взяла для тебя, для больной.

— Чего это?

— Мясо вяленое. Поедим сейчас.

— Да что ты, Марья!..

— Молчи! Нечего ей рожу-то растить, делиться надо!

Марья была довольна своей победой и ходила по избе гоголем.

— Ну, тебе чего еще надо?

— Теперь бы валенки-то Проне как… Не знаю, когда меня хворь отпустит, а ведь он там в сапогах, захворает.

— Далеко до Шалова, — согласилась Марья. — Тут лошадь бы хорошо взять. Есть в колхозе лошадь-то?

— Есть одна, да разве дадут!

— А у председателя разве нельзя попросить?

— Не даст. Ни мытьем, ни катаньем не даст!

— Как это не даст? Я вот с ним сама поговорю!

Марья в сердцах бросила самоварную трубу на пол, накинула платок и выбежала на крыльцо. Через минуту у избы раздался ее голос:

— Эй! Ребята! Идите скорей сюда! Да идите, черти сопливые, скорей, еще чевокают! Бегите к председателю, скажите, чтобы мигом бежал: бабка, мол, Анисья помирает!