Василий Лебедев - Посреди России

Однажды она сидела на лавке и, греясь на солнышке, любовалась сквозь оттаявшее стекло стаей снегирей…

Красногрудые мелкие птахи резвились на березе. Вдруг вся стая насторожилась, а в следующую секунду испуганно шаркнула в сторону. Белой метелью осыпался иней и медленно оседал на плотные, по-весеннему осевшие сугробы.

У избы послышался шорох, потом голоса, а в окошке закачалась и остановилась над черной лошадиной гривой треснувшая у кольца дуга. Анисья глянула с бьющимся сердцем и увидела шаловского старика с косматыми бровями, он топтался около лошади и неторопливо давал ей сена. Анисья встала, чтобы лучше рассмотреть, кто приехал еще, но в это время хлопнула дверь — и у Анисьи подкосились от радости ноги.

У порога стоял улыбающийся Пронька.

— Мама, я пришел… — сказал он и снял шапку.

Лето. Благодатная июльская теплынь. Позади полустанок, еще слышен запах шпал, а впереди, вот уже под самыми ногами, — мягкая проселочная дорога, та самая, что опять ведет в Залесье, в прошлое…

Стой поры прошло больше четверти века. Много за это время исхожено дорог, счастливых и трудных, но памятнее этой нет. Она самая большая: с нее начиналась жизнь…

Рядом идет-трудится на деревянной ноге Степан Чичира, он к тому же глух с войны, и, не слыша, без умолку говорит:

— Ай молодчина! Опять приехал — хорошо! Не канул в городе без следа, как другие. Эвона в какого человека высадил, а не горд: навещаешь. Ну и ладно!..

Отрадно слушать эту простую речь, видеть знакомый лес за кладбищенским угорьем и, наконец, деревню в ольховом охвате и поля́. Их дали тонут в синеве горизонта, зеленея лугами, отливая желтизной льна. И хорошо мне, что есть эта земля, вскормившая меня, что вечно живы на ней эти люди, лучшие из которых я хочу, чтобы повторились в нас и после. Я знаю: в любую невзгоду только на них я могу положиться и, может быть, — они на меня.

На самом краю деревни, у огромной, кряжистой березы, — там, где стояла старая изба, теперь пусто. Крапива. У самой дороги — полувтянутый в землю разбитый жернов. Посреди огорода, теперь пустого и заброшенного, как знаменье века — новый столб на высоком цементном пасынке. Гудят провода. И грустно и хорошо…

Из травы и бурьяна пробился одичавший мак и весело алеет над всем. Я подхожу к нему, бережно трогаю губами его бархатные лепестки и снова шепчу:

— Мама, я пришел…

Старик говорил неторопливо, певуче, каждое слово произносил веско, убедительно.

— Рано, Парасковья, ревешь. Рано. Мало ли чего понапишут в похоронной! Написали — убит, а он, может, и живой — поди знай!

Прасковья, ничком лежавшая на постели, приподняла голову, потерла глаза концом съехавшего на плечи платка:

— Как же он живой, коли написано — убит? Фамиль — его, имя — его, и по батюшке — он. Убит…

Она опять уронила лицо в подушку и затряслась в рыданиях, словно закашлялась.

Ее младший сын Санька сидел на лавке, ковырял ногтем гнилой подоконник и тоже плакал. По временам он сильно хлюпал размокшим носом, сворачивая его то в одну, то в другую сторону, и с надеждой смотрел на доброго соседа — деда Арсения, словно тот мог вернуть убитого отца.

— Не убивайся, говорю те, Парасковья. Не убивайся. Ты не верь бумаге-то: она те жить не поможет. Я этим бумагам вот на столечко не верю, — показал он темный кривой мизинец. — А ты его, мужа свово, оплакиваешь да еще и отпевать небось собираешься. А будешь плакать да отпевать — совсем ему, живому, тяжело будет, изведется мужик заживо. Советую тебе — возьми себя в руки и живи, как жила. Я так думаю: не могла Митрия пуля настичь — ловкой он.

— Да ловкой-то это верно, что ловкой… — простонала Прасковья.

— Ну вот, давно бы так! Сейчас о себе да о Саньке вон думать надо. Кто об нем позоблется окромя тебя? А ты с утра как подкошенная валяешься.

— Дак ведь, дядя Арсений, — жалобно проговорила она, — ведь фамиль его и…

— Опять свое! Да разве мало таких фамильев, как у вас? Эко дело — Журавлевы! Невидаль какая! Словно вы одни на земле. Да у нас, я помню, в полку, в перву войну с германцем, было восемнадцать человек одних только Ивановых, и все Иваны. На Руси Иванов, как грибов поганых, а Митриев тоже кузовок с верхом. И у твово в полку, видать, Журавлевых не меньше, вот тут в горячке и разберись — кого убили. По ошибке написано, ясно дело.

Старик помолчал, посмыкал ладонью по гладкой палке-клюке, посмотрел на притихшую Прасковью, на просветлевшее лицо Саньки и продолжал:

— Да чего там далеко ходить! Эвон у нас на улице и то Журавлевы есть. У моста живут, знаешь? Да и мужика у их вроде тоже Митькой звать. Тоже на войне он. Во-от… А ты уж и оплакивать. Да разве можно так, сразу? Нельзя, Парасковья. Нельзя. Митрий твой, я помню, родился — не торопился, и неча спешить его хоронить.

Дед Арсений ушел поздно, после того как Прасковья поднялась и стала тихо, словно в чужом дому, шевелиться на кухне.

Санька слышал, как она царапала ножом картошку и беззвучно плакала, сморкаясь в передник. Несколько раз она проходила мимо Саньки, гладила его по голове и все старалась не смотреть на похоронное извещение, лежавшее на краю стола. Он чувствовал голод и усталость, хотя целый день пробыл дома и даже не ходил в школу.

— Санюшка, иди-кось, милой, поешь, — позвала мать.

Санька ел, а мать сидела рядом, подперев голову ладонью, плакала.

— Весь папка, вылитой Митя, весь в его, — качала она головой.

— Мама, не надо… Ну не на-адо, — хныкал он и, оживившись, говорил: — Чего те дед сказал, а? Он же сказал, что не на папку похоронка, ну?

И мать успокаивалась немного, вытирая распухшие глаза, губы и покрасневшие ноздри.

Санька уснул сразу и спал без снов. Среди ночи он проснулся и увидел на стене изломанную полосу света, идущего из кухни, а еще раньше услышал тихий стон матери. Убеждений деда Арсения ей хватило ненадолго: она снова ревела над извещением, уйдя на кухню, чтобы не разбудить сына.

— Ма-ама! Ну чего ты опять?.. Дед же Арсений сказал, ну?

Плач затих. Пламя коптилки качнуло на стене полосу света, и в комнату вошла мать в накинутом поверх рубашки пальто. Она молча потушила коптилку, нащупала в темноте голову Саньки и все лицо закапала ему слезами, целуя.

— Ма-ама, холодно.

Она накрыла его поверх одеяла чем-то тяжелым, а сама легла наконец на свою широкую постель и затихла.

Санька не спал. Он потянул носом и по запаху узнал, что накрыт он отцовским пальто: пахло табаком от карманов. Он тоже немного поплакал, согрелся, но не заснул. Он думал об отце, даже не думал, а смотрел на отца, потому что тот стоял перед ним как наяву, двигался, говорил, хмурился… Санька видел руки, глаза, небритый подбородок и шею его. Сзади шея загорела, и над воротником по коже проступили морщинки в клетку, как по нарезанной яичнице.