Василий Лебедев - Посреди России

— Папа, накройся.

Отец не ответил.

Покос находился далеко, за восемнадцать километров, в благодатной лесной стороне, где у отца были знакомые. Славику нравилось, что дорога неблизкая. Он неустанно смотрел вперед из своего укрытия, смотрел вдоль левого бока лошади, радуясь каждому новому повороту или пригорку, и все ждал, когда зачернеет лес и деревня Овраги.

Об этой деревне он был наслышан с детства, знал, что она небольшая, но очень веселая, что там в каждом доме гармошка, и, должно быть, поэтому лесная сторона, в которой лежали Овраги, не казалась заброшенной и дикой. Он помнил, как заезжали к ним в дом подводчики из этой деревни. Они останавливались уже на обратном пути из города, с базара. Мужчины заходили на час-другой поговорить с отцом о жизни, — о ценах, об урожае, о событиях в соседних деревнях, в городе и в мире, а в это время кто-нибудь из младших подводчиков — сын или племянник — сидел на возу и самозабвенно играл на гармошке. Был в Оврагах веселый мужик — Лука Мокрый, высокий, черноволосый и черноглазый, похожий немного на цыгана, но добродушный и простой. О его неунывающем характере рассказывали всякие истории, и в каждую хотелось верить, потому что видели однажды, как горел Лука. Дом его загорелся ночью. Он вынес семью, сундук да гармошку, а когда понял, что больше ничего не спасти, — сел на камень и заиграл веселое. А утром наточил топоры, крикнул мужиков и пошел в лес валить деревья на новый дом…

— Папа, Овраги скоро? А, пап?

— У? — Отец с трудом оторвался от своих мыслей…

— Овраги-то скоро? — снова спросил Славик.

— Не скоро еще… Подремли-ка, вон уж темно…

Славик послушался. Он привстал на колени, подергал снизу сухого сена, отогнул ворот пиджака, что создавало уют и располагало к дреме, и уже хотел упасть боком в приготовленную постель, как вдруг заметил в стороне города бледный косой столб прожектора.

— Смотри-ка чего! — воскликнул он.

— Да, близко… — ответил Алексей Иваныч и заторопил лошадь, словно боялся, что война может его опередить. — А ты подремли себе, подремли!

Славик лег, накрылся отсыревшим мешком и задремал. Прижавшись всем телом к тонкой сенной подстилке, он слышал жизнь каждого колеса и самой телеги — каждый их сокрытый скрип, шорох, еле уловимую дрожь. Некоторое время он чувствовал запах сена, мешка, от которого пахло намокшим льном; порой, когда отец, забравшись в телегу с ногами, переменял позу, — ударяло в ноздри дегтем от смазанных сапог; иногда тянуло лошадиным теплом и навозом. Но чем глубже он уходил в сон, тем быстрее все это ослабевало, тряска телеги становилась ровнее, мягче, она уже не беспокоила, лишь убаюкивала, и откуда-то издалека вдруг прокричала ему радость: сейчас ты самый счастливый человек…

В Овраги приехали в темноте.

Славик проснулся оттого, что телега запрыгала по мосту. Почти одновременно он услышал какие-то звуки, тяжелые, неприятные, и тотчас высунул голову из-под мокрого мешка.

Дождь перестал. По всей деревне светились два-три окошка, да и те каким-то робким, лампадным светом, в остальных домах, еле видимых во тьме, не было никаких признаков жизни, и только в доме напротив билось чье-то горе — оттуда доносился плач. «Что это?» — притихнув, как в лесу, подумал Славик, но и подумал осторожно, шепотом.

В доме, около которого остановилась лошадь, загорелась коптилка. Там услышали стук в дверь, зашевелились. На стеклах проступили чьи-то лица и смотрели сквозь мрак на подводу долго, в упор.

— Папа, — не выдержал Славик, но отец уже разговаривал с хозяйкой. Разговаривали они осторожно, роняя по слову, по два, с длинными паузами и негромко. Наконец голоса их окрепли, и стало слышно, как хозяйка сказала, что ночевать можно в сарае, и ушла.

— А как нынче травостой? — спросил отец.

— Да травы хорошие нынче, еще с майских дождей поднялись! — послышалось из-за двери. — Если бы было кому вовремя косить, так и отавой бы еще озолотились.

Отец распряг лошадь на ощупь, напоил ее у колодца, потом привязал к телеге на длинный повод, забрал торбу с едой и повернулся к сыну.

— Ну, пойдем поспим до свету, — сказал он и протянул руку во тьме. — Не оступись!

Устроились на сеновале. На ужин съели по куску хлеба, намазанного постным маслом. Потянуло на сон.

— Спи себе, — сказал Алексей Иваныч.

— Сплю.

В тишине еще долго слышался женский плач и осторожно пиликала чья-то гармошка, но звуки долетали в сарай слабо и становились все тише и тише. Овраги…

— Луку Иваныча убили, — промолвил отец, заметив, что Славик прислушивается.

— А гармошка?

— Сын тоскует.

Утро пришло очень скоро, было оно теплое, но мокрое: земля курилась густой благодатной испариной, млела в ожидании солнца. Небо поднялось выше, тут и там запятнило просинью.

— Недоспал? — спросил отец, чуть тронув Славика за плечо.

— Да нет… — с трудом разлепив одно веко, ответил тот и, пошатываясь, двинулся из сарая открытым глазом вперед.

— Ну, порасходись немного. Порасходись себе… — Отец сел на пороге покурить, закашлялся.

На улице было, как в парной, но Славик увидел уже запряженную лошадь с приглаженной и блестящей от ночного дождя шерстью, увидел деревню, за которой в сплошном тумане толпился лес — да так близко, что вершины елок подымались за окраинными избами, и понял, что он стоит посреди тех самых Оврагов, о которых так много слышал.

— Ну, поедем? — спросил отец, как бы советуясь, а сам сладко зевнул.

— Пора, наверно… — ответил Славик.

К месту покоса они приехали минут через десять. Это было совсем рядом, за выгоном. В березовом перелеске раскинулись большие поляны с нетронутой травой. Она стояла у самой дороги, тяжелая от дождя, согнулась, и, чуть перевитая ветрами, пестрела созревшим разноцветьем.

— А раздолье-то! А раздолье… — не удержался Алексей Иваныч, но тут же горестно покачал головой — новый для Славика жест.

Отец распряг лошадь, пустил ее на другую сторону дороги, а сам подошел к телеге и отвязал косы. Не глядя, подал одну сыну.

— Пойдем, — сказал он, не двигаясь и глядя в землю. — Встанешь за мной.

Потом, будто очнувшись, он прикинул на глаз поляну, поплевал на ладони, шагнул к ромашковой обочине и споро, крупно замахал косой. Ее светлое жало сразу облилось водой, коса поднывала и посвистывала сперва на разные голоса, а потом нашла нужную ноту и уже не изменяла ей.

— Начинай себе! — крикнул отец.

Славик, уже дрожавший от нетерпенья, сделал два неудачных маха, а на третий, самый отчаянный, всадил косу в землю.

— Стой! Ты что — ослеп, дурак! — отец сердито бросил косу. — Ты что…

Славик вздрогнул. Он подумал, что сейчас отец даст ему оплеуху, как это случалось порой, — поэтому, пока не подошел отец, хотел высвободить косу из кочки и дернул ее со всей силой. Коса подалась в креплении и вышла из земли. Он тут же понял, что раскачал косу, и теперь стоял, чувствуя еще большую вину, нахохлясь, не подымая головы. Ждал. Вот уже два больших сапога брызнули росой с широких носков и тяжело остановились рядом. Он сжался. «Вот сейчас… Вот сейчас…» — думал он, но отец не двигался. Славик осторожно, из-под самых бровей, взглянул вверх.