Василий Лебедев - Посреди России

Правда, был у нее на примете один пьянчужка со станции, по прозвищу Снайпер, очевидно потому, что у него не было левого глаза, и плотник он, по слухам, был славный и недорого брал, да только не знала она, где он живет, а караулить его у ларька и договариваться там, среди мужиков, — стыдно: и так болтают всякое. Да, не дай бог одной жить! Хотя и была Катерина ловка и сильна, и дрова у нее всегда в запасе, и сено накошено вовремя, и в дому порядок, а как это достается? Остановит иной раз машину на дороге — дров подвезти, станет договариваться с шофером, а у того уж на уме незнамо чего, по глазам видно. Мужчине легче: свистнет шоферу, перемигнутся, выкурят по папиросе — вот и весь договор, а баба и есть баба…

Дом Катерины стоял вторым на высоком краю деревни. Отсюда улица уходила вниз, к реке и прудам, а здесь, на горе, с водой было плохо — слабый родник, останавливающийся летом, да колодец в овраге. Кабы не этот колодец — беда.

Катерина подошла к круче; от ног метнулась узкая тропинка, пропадавшая внизу, у колодца, в прохладной крапивно-малиновой заросли. Она настороженно приостановилась: кто-то шел.

На той стороне оврага, в поредевшем сосновом лесу, насквозь пронизанном заходящим солнышком, мелькнули фигуры двух солдат.

«Опять приехала часть, — подумала она, жмурясь от солнца и всматриваясь из-под локтя, — в клуб-то не опоздать бы…»

Солдаты приближались к оврагу торопливой походкой, и солнце яркими пятнами вспыхивало на их гимнастерках.

«Уж не ко мне ли?» — с легким, но все еще не забытым трепетом подумала она и пожалела, что не сняла засаленную фуфайку.

…Когда-то давно, больше двадцати лет назад, когда шел ей только семнадцатый, здесь впервые расположилась воинская часть, отведенная с фронта на отдых. С тех пор прошло много времени, и немало солдат наведывалось в деревню, заходили и к Катерине, но никто не остался с ней, не остался даже в ее памяти, кроме одного — Захара… И хотя все они были очень разные — молчаливые и говоруны, весельчаки-краснобаи и серьезные парни, но все были как-то одинаково непутевы и по молодости торопливы.

«А ведь и верно ко мне!» — все так же, на полдыханье, прошептала она и вмиг скинула с себя фуфайку, бросив ее на колья огорода. Затем она одернула платье, подхватила ведра и стала весело спускаться по тропинке к колодцу, только шаг ее и гибкость полнеющего стана были уже не те, что когда-то.

Она уже отцепляла второе ведро с водой, когда по склону, потрескивая диким малинником, скатились два солдата.

— Помочь?

— Помогите, коль не лень!

Катерина блеснула им яркой улыбкой, совершенно меняющей ее одутловатое лицо с вечным загаром и тонкими штрихами морщин.

Черненький коренастый солдат с усиками, не из русских, первым поднял ведра и понес их в гору. Второй шел следом и все расправлял складки на гимнастерке, загоняя их в гармошку, назад. Один раз он повернулся к Катерине и предупредительно спросил:

— Подниметесь?

— Подниму-усь! Веревок не потребуется! — пошутила она снова, скрывая одышку, и глаза ее засветились озорством.

— Это ваш дом? — с акцентом спросил черненький и поставил ведра у огорода.

— Этот. Спасибо, — вновь улыбнулась она стройному беленькому солдату.

Тот сдержанно улыбнулся ей в ответ, поправил пилотку и спросил:

— А Морозовы где живут?

— А вот, рядом, — ответила она с холодком и подумала: «К Любке пришли, к заведующей клубом».

— Ага! Ну ладно, — заспешили они, — спасибо, мамаша!

«Мамаша!..»

Вдоль частокола замелькали их гимнастерки, а Катерине показалось, что все вокруг нее движется, мелькает и бежит куда-то вперед, обгоняя ее, — все мимо, мимо, а она остается… Мамаша… Все в ней сразу обмякло, как отшибленное, и мысли тяжело поползли одна за одной. Мамаша… Неужели уже все позади? Да и было ли что? Кого вспомнить добрым словом? Захара? И что это он помнится ей столько лет? Ведь и побыл всего немного, а ушел на фронт — ни письма, ни весточки. Все уже забыто в нем — и лицо, и голос, а он все помнится ей, словно рядом живет.

Катерина сняла с частокола фуфайку, неторопливо надела ее и подняла ведра. Шаг ее стал обычен — по-бабьи прочен, ненаигран, да и во всей ее фигуре вдруг проступило что-то житейски-простое, не спрятанное ни от кого. Мамаша…

— Катенька, водички несешь? — спросила мать и подняла к ней свое доверчивое, иссохшее, обагренное солнцем лицо.

Катерина поставила ведра у крыльца, передохнула глубоко и смахнула комаров с лица и рук матери.

— Пойдем, мама, в избу. Заедят ведь, окаянные, — сказала она тихо и повела старуху вверх по ступеням.

— Хорошо ли черпалась водица-та? — спросила мать, осторожно переставляя слабые ноги.

— Хорошо, мама, хорошо… — голос Катерины сорвался.

— Солдаты шли сейчас, — продолжала бубнить старуха, — а я сама себе думаю: уж не Захарушка ли идет? У высоконького походка-та уж больно хороша, ровно Захар…

Катерина отвела мать домой и вышла за ведрами. Что-то душило ее изнутри, хотелось выплакаться, но она огрубела и разучилась реветь.

В деревне заработал движок, — значит, народ собирался в клуб, но ее уже не тянуло туда. Она сошла на землю, села на нижнюю ступеньку, укрылась от комаров и обхватила руками колени…

Уже несколько дней деревня не слышала стрельбы: война, неотвратимо надвигавшаяся все ближе и ближе, вдруг остановилась в той стороне, где был город, и только по всему горизонту еще не умолкал грохот да дергались широкие всполохи огня в ночи, но постепенно все это отдалилось и вскоре совсем затихло. Не верилось, что опасность ушла, и женщины, толпясь вечерами у изб, все еще судачили, куда бежать и что с собой брать, если война подойдет к их деревне. В городе, куда Катерина ходила выправлять свой первый в жизни паспорт, она видела на улице много военных. В школы и другие большие дома несли и несли раненых. Около единственной в городе столовой с утра толпилась очередь, а по улицам слонялись тоскливые беженцы. Войне еще не было видно конца…

Однажды поздно вечером с другого края деревни прибежала заплаканная девочка и сообщила: только что через деревню прошли наши и скрылись в лесу. В ту ночь никто не спал, всем казалось, что это отступление.

Утром следующего дня Катерина, заснувшая перед рассветом, услышала на дворе веселые мужские голоса. Не одеваясь, она осторожно, одним глазом посмотрела из дверного притвора и увидела около крыльца солдат, разговаривавших с матерью. Они, по-видимому, пили воду: мать держала в руке большую жестяную кружку.

— А мы-то тут перепугались, сказать нельзя как, — говорила им мать с виноватой улыбкой.

— Зачем же так, — отвечал ей пожилой солдат, — теперь дела пошли, теперь мы его докрошим.

— Как пить дать — докрошим! — поддержал высокий светловолосый солдат. — Теперь весело стало воевать: техника появилась.