Василий Лебедев - Посреди России

Сверху лежала синенькая рукавичка, заменявшая бабке Нюше кошелек. Достав из нее четыре рубля, она постояла, подумала и один положила обратно. «Не с неба манна», — решила она.

Деньги и справку она завернула в тряпочку и сунула в карман шубенки, висевшей на стене.

Встав, разбуженная кошкой, к половине шестого, она уже собралась и решила не ждать обманщика Разгуляева. Дорога в город одна, и он все равно ее догонит, если поедет. Бабка Нюша накинула поверх платка шаль с кистями, взяла у порога палку и вышла на крыльцо, похлопав рукавицами по своей овчинной шубенке.

Конец ночи был светел. Поздний месяц еще не опустился за крыши, и тени от домов и деревьев казались темными проталинами на голубых сугробах. Березы, высвеченные инеем, белели и искрились, только чернели на них сгустки прошлогодних грачиных гнезд, словно большие комья грязи.

Она широко перекрестилась и пошла, опираясь на палку, к проезжему прогону за прудом, откуда начиналась дорога в город.

Пройдя с километр и поднявшись на гору, она остановилась, мучимая одышкой. В низине лежала ее деревня. Серой мутью подступал к ней заиндевелый лес. Слева широко распахнулись поля, темнеющие низинами, а за ними, у неприметных перелесков, — далекие деревни. Там столбовая дорога. Там огни…

Мороз подергивал за пальцы, белым пушком тронул шаль под губой, прихватывал ноздри. Бабка Нюша посмотрела на дорогу — Разгуляева не видать. Она пошла дальше.

Вскоре из-за кустов олешника показалось Шабунино, деревня большая и, как считала бабка Нюша, богатая. За деревней, среди высоких старых берез, стояла белая церковь. Невдалеке от нее — крепкий дом священника, отца Серафима. Двери в этом доме закрываются плотно, в глубокие притворы, каждая со своим скрипом. Это бабка Нюша знает хорошо.

Несколько лет назад она сама себе навредила, высказавшись на колхозном собрании. Работала она ночным сторожем. В ее обязанности входил и подогрев воды на скотном дворе к утренней дойке. Всем была довольна старуха, да насочила ей на ухо Рябчиха, что-де мало ей платят в зиму, требуй, мол, прибавки, а не будут давать — откажись.

— Как же это так? — сказала на собрании бабка Нюша, собравшись с духом. — Зимой ночь доле, работы боле, а пишут мене трудодня? Не буду. Вот.

Не дождавшись ответа, она ушла в надежде, что за ней придут, «в ногах наваляются да напросятся». Но никто не пришел.

На том же собрании ночным сторожем назначили попросившуюся Рябчиху, а бабка Нюша через это тяжело расхворалась. Ей жалко было своей хорошей, тихой работы, жалко удобной соломенной постели за печкой, в водогрейке, где она тихонько от людей спала по ночам, часа по три. Нравилось ей и ходить по деревне, когда все спят. И все вокруг — и лес, обступивший деревню, и пятна построек во тьме, и ленивый лай собак, и длинный скотный двор с его густым запахом — все было ей привычно и любо. И вдруг — Рябчиха на ее месте!

Прохворав неделю, она, еще совсем слабая, поднялась: валяться не за кем. А жить надо. «Ежели господь не прибирает, — подумала бабка, — значит, черед не пришел. Все в его руках…»

Она надумала подкараулить председателя колхоза, сказать ему про себя. Она надеялась, что он ее пожалеет и прогонит обманщицу Рябчиху, а может, и деньжат выпишет… Кто его знает?

Председатель был человек еще молодой, присланный. Бабы говорили — грамотный. И не пил. Еще никому из мужиков не удавалось затащить его на рюмку самогону, даже в праздник.

Бабка Нюша остановила его в тот момент, когда он садился в кабину грузовика.

— Ну что тебе, бабушка? — спросил он.

— Да мне, дитятко, жить худо. Вот.

— Чем же худо-то?

— Дак ведь не на что.

Это председателя озадачило, и он спросил:

— А пенсию-то получаешь?

— То-то и есь, что не получаю.

— Ну, алименты с детей?

— Детишек-то вот и нету.

— Гм. А муж?

— Это Сеня-то?

— Ну Сеня или кто другой…

— Христос с тобой! Другой! Другого не было. А Сеня убитой. Давно уже…

— Ну вот за мужа и получай. Есть документ о его гибели?

— Есть бумажка, да больно трепана. Дома она.

Председатель нетерпеливо переступил с ноги на ногу и сказал:

— Ты возьми ту бумажку и покажи в сельсовете, председателю. Там тебе должны устроить пенсию.

Все-таки ей хотелось, чтобы именно председатель колхоза посмотрел ее бумажку. Уж больно нравился ей этот бойкий председатель, и она ему верила. Но когда она пришла в правление, оказалось, что председатель уехал в район.

Бабка Нюша направилась в сельсовет, но чем ближе она подходила к большой избе, тем сильнее боялась, что над ней, над церковницей, только посмеются там, пристыдят. Однако вспомнила председателя сельсовета — высокого, болезненного мужчину, который на собраниях всегда говорил дело, — и поднялась на крыльцо. Тревожило только, что в помощниках у председателя вместо приветливой девчушки-секретаря, как раз на ее месте, торчал теперь Тимоха-пьяница.

Как-то раз привезли из города на скотный двор патоку. Ночью Тимофей вместе со сторожем Рябчихой взяли да и украли четыре ведра, да самогону наварили, да и напились на буднях. Тимофей-то уснул в снегу, простыл, и ему, как сказывали бабы, одно легкое совсем вырезали, сердешному. Оттого и пить он стал пуще, что место внутри ослобонилось. Работать в колхозе не может: больной. Так вот и пристроился в тепле. Но, слышно, не залюбил его председатель, прогнать вроде хочет…

«Ну уж будь что будет! Никто как господь…» — прошептала бабка Нюша и, помолившись в темном коридоре, открыла дверь.

Рабочий день только начался, и посетителей никого не было. Бабка Нюша вошла в пустую комнату с одним окном и заглянула в полуоткрытую дверь другой комнаты. Председателя там не было. На его месте за столом сидел Тимоха.

Бабка Нюша так тихо вошла в своих подшитых валенках, что секретарь сельсовета не слышал ее. Он сидел, подпирая кулаками свои широкие щеки, так что они, завалив глаза, подобрались к самым бровям. Казалось, он спал.

— Тимоха, — позвала было бабка Нюша, но в горле у нее только просипело, и она стала откашливаться.

— Бабка Нюша?

— Да-а…

— Чего те?

— Мне… к председателю я, Тимоша. Вот.

— Не Тимоша, а Тимофей Фомич. «Тимоша»! Шляются тут всякие…

— Я не шляюсь, я пришла в сельсовет, вот. Это не твой сельсовет, а обчий. Я не хуже тебя, никто не скажет, что хуже, я ведь…

— Ну хватит бубнить, а то возьму да выгоню.

— Не выгонишь, коль сельсовет обчий, и нечего меня пугать, — оживилась бабка Нюша, не узнавая сама себя, — не впервой пришла и не разу не выгоняли, а вот тебя…

— Замолчи!

— …а вот тебя выгонят, вот.

— Ну хватит! Проходи, токо замолчи.

Но разволновавшаяся бабка Нюша прислонилась к косяку и молчала, довольная, что так смело отчестила Тимоху. «Обязательно всем расскажу в деревне, как я его…»