Василий Лебедев - Посреди России

«Пенсия! — с радостью думала она. — Слава богу! Теперь не буду морить себя. А что это у них стояло там, на столе-то? — неотвязно лезла в голову мысль. — Чего такое? Спросить бы. И покрыто, главное дело. Это чтобы не видали, значит. А кнопочки-то беленьки видать… Слава богу: пенсия!»

— О! Бабка Нюша! — крикнул ей Разгуляев, когда она вошла в мясной ряд. — Как ты скоро! А я тут совсем уморился. Смотри — на рынке нет никого со свининой. Хватают — только дай. Вот те и вторник!

Он двигался за прилавком в белом с желтыми пятнами переднике, рубил мясо и громко разговаривал:

— Ой! Бабка Нюша, чуть не забыл! Сбегай-ка, принеси мне полжизни! Озяб я. — И он подал ей через прилавок три рубля.

Она принесла ему бутылку водки и вытряхнула из рукавицы сдачу.

— Свининки хошь? — спросил ее Разгуляев.

— Что ты! Спаси бог: пост.

— Пост! Да твой поп, отец Прохиндей, жрет мясо на неделе семь дней!

Она ничего не ответила, но почему-то вспомнила своего барашка, которого она отдала священнику как раз в пост. Правда, тогда к отцу Серафиму приезжал сын, доктор из города. «Но неужели доктор ел мясо один?» — мелькнула у нее нехорошая мысль, и она застыдилась.

Она поела из своего мешочка и сказала, что пойдет потихоньку к дому.

— Давай, давай шпарь! Я тя нагоню! — крикнул Разгуляев, повеселев от водки. — Я через часок закончу. Давай шпарь!

Она еще долго ходила по рынку, несмело приценяясь к продуктам и обходя наиболее крикливых баб. Потом потолкалась у прилавков в магазинах. Купила полкило сахару и коробочку леденцов. «Уж больно хорошо с чайком-то, лучше сахару, выгодней», — подумала она и положила сахар в мешочек, а коробочку сунула в карман шубенки.

Был уже третий час, когда бабка Нюша направилась из города по длинной прямой улице. Вдоль каменных и деревянных домов гудели столбы. На окраине, где вправо от большака начинался проселок на Завалиху, она остановилась и долго смотрела на город.

Опускался снежок, и все вокруг было подернуто белой, колыхающейся на ветру кисеей. А за нею, на холме, лежал город, белея крышами. Длинные улицы разбегались с холма и рассыпались на окраине маленькими домишками. В центре возвышался Дом культуры, большой, розовый, и торчали колокольни двух старых церквей. И, глядя на них, бабка Нюша вспомнила вьюжный зимний вечер, когда она со своим Сеней возвращалась из города домой. Это было в первые дни их женитьбы, перед войной, перед той еще… Они ехали с покупками на лошади, молодые, счастливые, а мигающий огоньками город догонял их вечерним звоном…

Бабка Нюша сняла рукавицу, накрепко вытерла глаза ладонью и пошла в поле, туда, где на горизонте темнел лес и собирались ранние сумерки.

Уже стемнело, когда она, пройдя полдороги, остановилась отдохнуть подольше. Разгуляев не ехал, а идти становилось все труднее и труднее. Ныли ноги, ломило поясницу, нехорошо покалывало в висках.

Наконец она подошла к Шабунину. Показались темные громады деревьев и церковь. Бабка Нюша остановилась. Ей непреодолимо захотелось зайти на могилку к Сене, поделиться с ним своим счастьем и поплакать. Но на могилку было поздно, а в дом отца Серафима, за долгом — можно: еще горит свет. «Только что кончилась всенощная», — подумала она и сделала шаг в сторону от дороги.

Увязая в снегу, она пыталась выбраться из канавы, но острая боль в голове заставила ее слабо охнуть. В ушах зашумело, словно в них набралось воды. По всему телу от головы разлилось тепло и застыло, сковав ее всю. И белая, еле видимая церковь, и темные деревья, и освещенный дом отца Серафима — все дернулось куда-то в сторону и исчезло. Бабка Нюша мягко опустилась в снег и затихла, утонув в нем левым боком. В ее ушах нежно звенели колокола, и из этого звона, из белых снегов к ней шел ее Сеня, молодой, статный, с красным бантом на груди и с длинной шашкой у пояса. Таким он приезжал в последнее время из Шабунина, где учил кавалеристов. Он шел и улыбался ей крепкими, белыми зубами и говорил, как и тогда, подавая шашку: «Повесь-ка на стенку, Анюта!»

Она протянула руку, но на месте вдруг исчезнувшего Сени появился кто-то другой. Длинные черные полы, длинные седые волосы этого человека и его седую бороду откинуло ветром в сторону. На груди его холодным светом чадил ей прямо в глаза серебряный крест.

Священник подошел, наклонился, заглянул в лицо простонавшей бабке Нюше и торопливо пошел к дому, крестясь…

Ей послышалось, как где-то пропела дверь. Совсем рядом. Знакомо-знакомо. И все стихло…

Над Шабунином подымался надкушенный месяц.

Генка возвращался в родные места, когда деда Никифора уже не было в живых. Известие об этом он получил еще там, в Сибири, и не мог разобраться в себе: погрустить ему для порядка или радоваться, что он теперь остался старшим в дому. Дед был человек своенравный, гордец и упрямый, как черт. Сухой, жилистый, он прожил долго и до последнего дня оставался шумным хозяином. Умер же он тихо, будто бы не всерьез, а так, только примеряясь к смерти, — лег на сенокосе под кустик и не поднялся больше. «Запалил себя дедушко — царствие ему небесное! — ровно жеребчик», — писала мать. Нет, Генка жалел деда: свой ведь… И в лице Генки многое повторилось от деда, и ухваткой пошел в него, и характером — такой же шустрый и огневой. Не удался он только телом. Было оно не в архиповскую породу — не сухим и дубовым, а немного рыхлым и неповоротливым, как у матери, да и костью вышел потолще, но все равно узнавали в нем деда. И хоть тот не раз бивал внука за всякие дела, но ни мать, ни сам Генка не таили на него злобы. Да и то сказать: кто же поучит озорника, если батька убит? Еще спасибо надо сказать: тут любой подзатыльник на пользу.

Поезд останавливался на их полустанке утром, но Генка еще с ночи осторожно поднялся, чтобы не разбудить попутчика, шебутного парня Бушмина, и слонялся по вагону. То поговорит с кондуктором, то выйдет в тамбур покурить. Деревня вспоминалась ярко, резко. Он уже чувствовал запах пруда и дороги, слышал голоса людей, видел лица — то, от чего он был оторван в последние годы, что казалось порой ушедшим в небыль, — теперь все это всколыхнулось в нем и не давало покоя. Ожидание чего-то нового, предчувствия усиливали волнение. Правда, многое из новостей он уже знал по письмам. Знал, что сестра Любка вышла замуж за каменского парня Лешку и живет в чужой деревне, что его однокашник Толька теперь председатель колхоза, а Сергея Качалова, которого он знает столько же лет, сколько себя, и с которым они служили в армии, ждут с каких-то областных курсов, и он, как писала Любка, тоже будет раскатывать на машине. Все это уже было известно Генке, но многого он еще не знал. С особой досадой он отбрасывал последние письма из дому, не найдя в них ни строчки про Гутьку. Сам он в письмах не спрашивал о ней — гордость не давала — и еще больше злился от этого. «Ну, если не дождалась!..» — сжимал он зубы.