Василий Лебедев - Посреди России

Выжила она чудом — ватные штаны спасли да Генкина кожа, он с обеих ляжек отдал без слова для операции. Его судили и дали условно. Тут все обошлось благополучно, набраться бы ума да и жизнь начинать, так нет — опять беда.

Вышел Генка после суда с дружками, веселый, только слезы матери утер, а дружки свое:

— Отметить надо! Обязательно!

Особенно Витька Баруздин напирал.

Пошли к ларьку. Толька Сизов в магазин забежал попутно. Взяли в ларьке пива. Понравилось. Генка сходил на вокзал, взял у матери деньги, а Сергей Качалов в магазин сбегал. Потом опять пошли к ларьку за пивом да и устроили там небольшую пляску, с частушками. Ну, а закончилось все дракой. Свисток раздался — пришел милиционер. Повели Генку, голубчика, а дружков — как и не бывало.

Судили его в том же зале, тот же судья и при тех же заседателях. Генка односложно отвечал на все вопросы и ничего не сказал в своем последнем слове, он только таращил на знакомых судей глаза, смотрел на них с улыбкой, как на друзей, все признавал и верил, что не должны его осудить, ведь знают же его. На пострадавшего он смотрел обиженно. Ну, было — словно хотел он сказать — ну, вылил пиво на голову, пусть и он выльет Генке хоть целую бочку, а в суд-то зачем? Лучше бы выпить мировую, и стали бы такими друзьями, что не разлить водой. Так нет!..

В зале сидела и беззвучно плакала мать. Рядом с ней притихла, будто окостенела, сестра, а за ней — Тонька, Кило-С-Ботинками. Она сидела в углу зала и кивала оттуда вихрастой головой. На предыдущем суде она сделала все, чтобы защитить Генку, и вот опять пришла. «Ай, молодец, Кило!» — поглядывал он на нее, а видел Гутьку…

Приговор был чем-то похож на задачу в одно действие: за хулиганство в общественном месте дали три года и прибавили два, что он получил за Тоньку. Два условных года стали безусловными. Мать заплакала в голос, а Тонька крикнула из своего угла:

— Тоже нашли общественное место — ларек!

Милиционер погрозил ей пальцем и увел Генку.

Генке не забыть этих лет — ни первых, ни последних: все они вошли в него калеными иглами, они обтесали и чем-то умудрили его. Там он хорошо работал, был на Доске почета и даже окончил один класс в вечерней школе.

…И вот опять он здесь.

Генка потрогал ствол березы и подумал, что по нему уже тронулся сок. Через недельку-другую развернется лист, а сок идет сейчас так, что за ночь набежит бутылка. А если, как бывало, в войну, этот сок сварить — он загустеет, будто сметана, присолить его и — ложкой…

По дороге, со стороны деревни, кто-то шел: за кустами ольшаника глухо плюхали по раскисшей дороге чьи-то неверные шаги. Генка поднял чемодан и, приосанившись, зашагал навстречу. Он знал, что любой человек на этой дороге знаком, и надо показаться не унылым каторжником, а таким, каким помнят его в Зарубине, — веселым, отчаянным парнем.

За кустами, подхватив длинный подол, переходила ручей старуха, мать Кило-С-Ботинками, — мелкоглазая, подслеповатая, коротенькая и быстрая, как моль.

— Батюшки! — старуха уронила подол и перешла ручей напропалую. — Да никак Генка? Генка и есть!

Она приблизилась вплотную и смотрела ему прямо в лицо из-под ладони, как на солнышко.

— Здорово, тетка Домна!

— Ой, ой, ой! Генка! А ведь у тебя зубы-то железны! Вывалились свои-то?

— Продал, тетка Домна. Продал. Нынче они в цене. Ну, как живете тут?

— Да живем помаленьку: день да ночь — сутки прочь.

— А ты куда идешь?

— На станцию за хлебом. Там торгуют городским, штучным, а в нашем магазине сельповских пекарей хлеб. Он у них за́все с сы́рью, а буханищи-то большенные — весовой. Весовой им и продавцам выгодней: какая-никакая — а нажива. А ну-кось кепку-то сними!

— Ладно, ступай…

Они разошлись.

— А матка-то твоя в Каменке живет, у Любки! — крикнула старуха вслед. — Они еще на зиму перебрались: у Лешки дом теплый.

Это известие немного остудило Генку, но все равно он решил сначала зайти в свой дом, а потом уж, может завтра, направиться в Каменку к своим. От Зарубина это всего километра четыре, если идти полем, через дедов покос.

Генка перепрыгнул ручей и прибавил шагу. Скоро…

Деревня, когда идешь со станции, всегда появлялась неожиданно и близко. Сараи и крайние дома надвигались из-за кустов сразу во всей величине, темнея расщелявшимися бревнами старой рубки. Сейчас было так же. Генка глянул на знакомые строения и остановился: что-то новое поразило его. Правда, линию новых столбов он заметил еще от станции и понял, что в деревне электричество; увидел он и редкие на дороге следы мотоцикла, и даже нового (судя по четкому протектору), но было и еще что-то. Он вошел в деревню, отметил несколько телевизионных антенн, но, прежде чем всмотреться в свой дом, увидел то, что его поразило, изменив вид деревни, — он увидел ровную, высоко взметнувшуюся аллею берез. Она тянулась от его дома до правления и шла немного наискось от дороги, как и была посажена раньше.

«Стоят, стервы!» — радостно прошептал он.

Генка был уже подростком, лет пятнадцати, когда была посажена эта аллея. А все дед выдумал. Привез как-то осенью целую телегу молодых березок, накопал их где-то на лесной болотине. Сильно утомился дед с этой работой, лег на печи пообсохнуть, довольный своим делом. Генка тоже с улицы заявился, с дождя, и тоже забрался, только на полати. Лежат. Обсыхают. Дед покряхтывает, Генка покашливает: подстыл, озорник. И что его подтолкнуло тогда зацепить деда? Взял да и спросил с полатей, от скуки, должно быть, не иначе:

— Дед, а дед?

— Ой?

— Ты у Махна служил? А?

— Ну, был!

— А на что?

— А дурак был.

— Та-ак… — Генка перевернулся на брюхо. — А ты в Красной Армии служил?

— Да служил! Отвяжись ты…

— А на что?

— Сказано — молодой был!

— Та-ак… А где лучше?

Взорвало деда. Схватил он валенок — да в Генку, а когда тот засмеялся — решил до него добраться по-настоящему, но не поймал, зато расходился. В тот же час выгнал всех из дому и заставил на дожде ямы под березы копать. До ночи продержал на улице Генку, Любку (та еще маленькая была) и мать, да и сам не ушел, пока все березы не посадили. Аллея растянулась до самого правления и почти уперлась в его стену, отшатнувшись от дороги. Смеялись люди: аллею, старый дурак, на дом загнул, нет, чтобы вдоль дороги!

Утром дед нашел отброшенную в сторону березку. Решил, что это Генкина работа, и выпорол внука ее гибкой вершиной, а потом заставил это дерево посадить с самого краю, у правления. Все время, даже в армии, Генка дулся на эту аллею, а вот сейчас увидел эти березы — и на тебе! Пустяковое вроде дело — березы, а почему-то хорошо на душе стало.

«А вымахали-то! А вымахали!» — думал он, забыв, что идет уже деревней, не снимая старого плаща.