Василий Лебедев - Посреди России

По полю кто-то шел. Генка присмотрелся — две женщины. Он торопливо вышел на тропу, а через минуту остановился и упер свои короткие руки в бока. Он ждал и смотрел, как спешили к нему — одна молодая, легкая, а другая, отставая все больше и больше, путалась в длинном подоле, трясла головой, пошатывалась, но напряженно торопила свои непослушные ноги, согнувшись и вытянув одну руку вперед.

— Генушка-а-а… — донесся ее голос, высокий, как плач.

Любка подбежала первая. Бросила на землю какие-то кутули и обняла брата. Лицо ее тут же сморщилось, глаза покраснели.

— Ой, Генка… — она выдернула из рукава платок.

— Ну, ты чего? Чего? — добродушно, будто уговаривая маленькую, пробасил Генка. Он двумя пальцами хотел отнять от лица Любки ее руку с платком, но не успел: подбежала мать.

— Генушка… Сыночек… — она задохнулась, кинула ему на плечи свои сухие темные руки, тычась синими губами в его лицо. Тут же запричитала-заголосила на все поле, то припадая ему на грудь и давя головой горло, то снова смотрела в лицо сына, находя в нем страшные перемены.

— Сыночек ты мой родимый! Соколик ты мой ненаглядный! Да куда же ты развеял-растерял свои белые зубки? Ой-инь-ки… Да где же ты их позабыл-пооставил? Сыночек ты мой ненаглядный!..

— Мама… Мама… Ну? Ну? — трогал ее Генка за затылок и хмурился, глядя в поле.

Мать гладила его тело, будто хотела убедиться — то ли оно, потом потянула руку к голове, сняла с него пеструю кепку — и зашлась в рыданьях еще пуще: Генкиных волос как не бывало. Тупо и широко глянул на мать голый, непривычно длинный лоб сына. Любка увидела и тоже тихонько заплакала. Генка смотрел по сторонам, давая им немного выплакаться, и слушал сквозь их плач, как тоскливо кричат птицы.

— Ну? Ну, чего вы?.. Ну? — наконец заговорил он. — Руки-ноги целы — и ладно… Ну, хватит, говорю! — Плач приутих.

Любка уже спокойно сморкалась в платок, а мать упиралась ладонью, поглаживая другой рукой новую Генкину рубаху.

— Как вы узнали-то? — спросил Генка, радуясь, что можно отвлечь их разговором, сбить плач.

— Ой! — просветлела Любка. — Это Шура, почтальонша, прибежала со станции — прямо к нам: «Идите, говорит, приехал!» Ну, вот мы и пошли. Собрались и пошли… Я Лешку накормила, а сама с мамой в магазин да сюда.

— Лешку? А что он сам не наестся, барин? И чего он не идет? Заработался. Небось деньги на мотоцикл копит? Ну, чего смеешься? Не правда, что ли?

— Да ведь она не про того Лешку, она про маленького, а не про большого. Про сынка она про своего! — тоже улыбнулась мать, утирая лицо обеими руками.

Генка засмеялся своей ошибке, подумал: «У Любки сын!»

— Сколько ему? — спросил он. — Год, кажется…

— Да уж большущий: скоро год! Мужик мужиком! — с гордостью махнула Любка рукой, мол, что о нем говорить — человек что надо!

— Хорошенький мальчишонко, — подтвердила мать. — Пузатенький, как ты был, а лицом — весь в Леню-батюшку: и уши этакие же, листом, и брови вверх торчком, вот только нос не знаю в кого выйдет, когда обрастет, а так все — лоб такой же, щеки так же дует и попка ящичком — весь Леня!

— Мама!..

— Неправда, что ли? Только губы твои да характер тоже, слава богу, в архиповскую пошел…

Генка взял у матери кепку и тщательно прикрыл свою голову, сделал он это как бы между прочим, но мать заметила. Она не заревела опять, крепилась и все гладила рубаху сына.

— Там выдали или купил где? — спросила она.

— В Москве купил.

— А это? — она тронула пиджак.

— И костюм там же. Ну, пойдемте, чего стоять?

— Там разве деньги платят?

— Платят, а как же!

— Много ли?

— Сколько заработаешь. Я не смеюсь, мама. Только там вычеты большие: за одежду, за кино, за стрижку, за питание…

Он поднял кутули и пошел впереди, опять в Зарубино. Мать торопливо засеменила за его спиной, рассматривая ботинки, походку, заметила сутулость и тихонько плакала. Любка оббегала их то справа, то слева, нарываясь на кусты, и взахлеб рассказывала последние новости и кое-что из старого, неизвестного.

Генка уже начинал досадовать, что сестра прожужжала ему уши о всякой всячине, а ни слова не обронила про Гутьку.

— Как колхоз-то? — спросил Генка, начав издалека.

— А чего колхоз?

— Доярки, слышал, разбегаются.

— Как же им не разбегаться, — загорелась Любка, сама ушедшая со скотного.

— Ну, и что доярки? — опять напомнил Генка, направляя разговор в нужную сторону.

— А ничего. Кто ушел от малых заработков, кто остался, вроде Кило-с-Ботинками.

— Та-ак… А кто ушел? — с трудом спросил Генка.

— Да я давно не была в Зарубине. С осени… — почему-то уклонилась Любка.

— Генушка! — окликнула мать, поотстав, и как раз в тот момент, когда он решился спросить про Гутьку. — Генушка, иди-кося…

Она сошла с тропы на поляну и стояла поодаль, у орехового куста. Там она крестилась, сгибая свое короткое полное тело, и плакала.

— Чего, мама?

— Генушка, дедушко-то ведь вот ту́тотко умер. Тутотко вот… — указывала она под куст.

Генка оставил кутули на тропе, подошел и остановился прямо в кепке, крепко засунув руки в карманы и набыча голову.

— Вот ту́тотко и прилег. Сенокос уже кончал… Вот ту́тотко.

Дом сразу ожил, как только в нем появились женщины. Сразу же была затоплена печь, закурилась баня, появилась теплая вода, тряпки — и уборка началась.

— Генушка, пособирай еще дровец да за банькой посматривай! — попросила мать, выскочив босиком на крыльцо. — Ой, Марковна! Не до тебя, милая, погоди, управимся!

Тетка Домна шла со станции и решила, должно быть, узнать новости из первых рук, но сама поняла: не время.

— Примывайтесь, примывайтесь, я потом! — услышал Генка ее голос уже от берез.

Он походил по заулку, посмотрел дров в сарае и снаружи, но много ли можно было найти после того, как в доме жили одни женщины? В огороде он поднял несколько старых, упавших в траву жердей, отяжелевших от сырости. Перерубил их. За баней увидел длинное ошкуренное бревно, сразу видно — деловое, приготовленное на что-то дедом. Генка подумал, для чего бы оно могло пойти, но потом махнул рукой и взялся за ножовку. Чурки из бревна получились, как игрушки, а когда он их колол — пахли лучиной и скипидаром. Дрова он сложил у крыльца, а с последней охапкой направился в дом, прикидывая в уме, когда лучше заняться заготовкой дров. Он перебрал в голове дела и решил, что надо заготовить дрова сейчас, еще до посевной: самое время. Дрова просохнут за лето, а зимой благодать с сухими. «Гутька спасибо скажет!» — подумал он и заволновался, представив Гутьку хозяйкой. Он уже взялся за скобку, но дверь распахнулась, откинутая ногой, и Любка, растрепанная и раскрасневшаяся, выбежала выливать помои.

— Нарубил?