Василий Лебедев - Посреди России

— Нарубил.

Он пропустил ее и, дождавшись, когда она вернется с пустым ведром, загородил ей дорогу:

— Люба, а чего это ты мне ни слова…

— Чего — ни слова? — сразу будто испугалась она.

— Где Гутька?

Любка отвернулась в сторону, нахмурилась. Широкие брови ее — белесый колос — сошлись, обычно толстые щеки ее сейчас были ввалившимися и чуть вздрагивали. «Грудью кормит. Долго…» — подумал он.

— Ну, ты чего? — он перехватил охапку и тронул сестру локтем за спину.

— В городе она, в райцентре. На портниху учится. Вот увидишь, в субботу заявится за салом, за молоком да за картошкой. Да ну ее!.. Ты баню-то посматривай…

Генка вошел в дом за Любкой, положил у печки дрова и направился к бане, темневшей в конце огорода. «Почему — ну ее? — думал он, понимая, что это сказано неспроста. — А может, она беспутничает? Ладно, сегодня четверг, подожду два дня…»

Уже в первом часу все в доме было готово. Генка взял чистое белье и пошел в баню. Мать стала ставить самовар, утомленная уборкой, но довольная.

— Постели ему постель, — указала она дочери. — Белье в сундуке.

Любка вытрясла на крыльце матрас, расстелила простыню и вдруг остановилась над открытым сундуком.

— Мама…

— Ой?

— Он про Гутьку спрашивал… Слышишь?

— Слышу, — вздохнула та.

— Чего говорить-то?

— А ничего пока не надо. Не расстраивай.

— Не мы — люди скажут, да и не утаишь: оговоренное дело — не иголка.

— Откуда ты знаешь, оговоренное или нет?

— Сам Кривоногий хвастал. Да и она в прошлую субботу: «Я в городе буду жить!» Тьфу!

А Генка между тем парился. Парился долго. Всласть. Сначала хлестался веником осторожно, все посматривал на пятна на ляжках — следы снятой кожи — прощупывал их границы, но потом раззадорился. И чем сильнее сек душистым веником свое тело, тем острее раздирал его кожу ненасытный зуд. Казалось, брызни кровь из-под веника — и тогда будет мало этой слабой березовой рези. И он наддавал. Когда уже нечем было дышать — он опускался на пол, припадал к притвору двери и хватал свежий воздух, в голове, как пестом: «Тук! Тук! Тук!» Хорошо…

Он вышел из бани, когда задергались в глазах желтые круги. Шел огородом без майки, покачиваясь и улыбаясь от удовольствия. Широкие дедовы штаны, очень длинные ему, были прохладны и пахли стиркой. Войлочные отопки на ногах — тоже дедовы — хлябали и смешили Генку. Белье Генка тащил в руке, чтобы одеться дома. Он уже прошел половину огорода, когда в прогон, за изгородью, ввалился целый косяк деревенских баб.

— Эй, Генка, с легким паром!

— Спасибо! — опешил он.

— Пойдем с нами в бурты, картошку перебирать!

— Дайте отдышаться!

Он неуклюже заторопился к дому, волоча ноги в отопках, чувствуя, что все смотрят на него и шепчутся о чем-то, должно быть о его лысине.

Генка переоделся за дверью и прошел в дом.

На столе стоял уже самовар, бутылка водки, закуски, приветливо посвечивал стакан и две граненые стопки.

По чистому домотканому половику он прошел от порога к столу и сел на дедово место в одной нижней рубахе. Блаженство! Как все переменилось: опять блестит потолок, прозрачны стекла, речным песком пахнет пол, до желтизны оттертый голиком, а от мягкой рубахи тянет Синим камнем, ручьем…

— Ну, налей мне, сестренка, долгожданную! А ты не плачь, мама, все теперь хорошо! — он поднес водку к губам и опять сказал: — Все. Давайте, чтобы больше не было этого, дурости то есть…

Мать придвинулась к столу и немного пригубила тоже. Она не ела ничего, а только смотрела в лицо сына. И глаза ее слезились непрестанно и сами собой. Она видела его маленьким — так уж устроены сердца матерей, — помнила, как она оставляла его на полу в лубяном коробе, как он от зуда в деснах слюнявил край короба, грыз его, как мышонок. А зубы-то потом какие были!.. А волосы? Тонкие, светлые, как ленок, они пушились легкой копной, и холил он их перед старым зеркалом для Гутьки…

— Генушка, ты как надумал: здесь останешься или уедешь куда? Ты ведь в тракторах мастер, — сразу напомнила она.

— Куда же мне ехать, мама? А по-настоящему-то еще и не решил… — он задумался, глядя на свое изображение в самоваре. — Ну, а если уеду — тебя с собой возьму, а дом продам.

— Дом твой, — ответила она. — Ты им и распоряжайся, а поехать я никуда не поеду. Годы не те, да и Любе с Лешкой нянька пока нужна.

— А ко мне в няньки пойдешь? — с улыбкой поинтересовался он.

— Да только позови, Генушка! Как же мне не пойти? За мной дело не станет: пока ноги держат — по то́ и ходить буду.

Уже к вечеру, когда Любка убежала к себе в Каменку, пришла тетка Домна. Она помолилась у порога и низко поклонилась:

— С возвращеньем, Геннадий Сергеевич! С возвращеньем!

— Спасибо! Проходи, тетка Домна, садись.

Старуха безошибочно села к столу.

— А я на станции сегодня гляжу — почтальонша каменская, ну я возьми да и скажи ей: Генка Архипов приехал! Беги, говорю, скорей, передай там матке и Любке, чтобы мигом шли, — вот вы и тут как тут.

— А Шура сказала, что сама его видела, — не удержалась мать.

— Пусть не мелет не дело-то! Это я ей сказала! Я!

Генка пощупал ногой под лавкой — там глухо звякнули бутылки, те, что принесли в кутулях, но не стал доставать и налил тетке Домне остатки из первой, что было на столе. Пока старуха ломалась для приличия — дверь отворилась и пришел Рябков-старший, пастух. Он покрутил маленькой головенкой, шустро поздоровался с хозяином и хозяйкой, оценил обстановку и подсел к столу, словно век тут сидел.

— А ты, Домна, чуть не опередила меня! Ловко, ничего не скажешь. Дай-ка сюда рюмку-то!

— Ишь какой!

Генка достал бутылку, налил Рябкову. Тот без уговоров выпил за возвращение одним духом, подышал шумно, открыв мокрый рот, поморгал, но не заметил на столе вилки и тотчас легко вскочил, побежал на кухню, принес. Старый пастух, он столько раз ночевал в каждом доме, что даже в темноте мог найти любую вещь.

— Все пасешь? — спросил Генка.

— Пасу.

— С прокормом?

— Нет. Этот обычай отошел, теперь деньги в чести.

За Рябковым пришел его сын, тракторист, и молча, степенно поставил на стол бутылку. Рябков-отец крякнул и посмотрел на Домну: вот, мол, как у нас, видела?

— Ну, давай к столу, коллега! — позвал его Генка, вспомнив это слово, а Домна глянула на них из-под ладони и засмеялась, думала, что обозвал.

— Сейчас ребята придут, — с виноватой улыбкой, как бы прося подождать, уклонился молодой тракторист.

Рябкову-старшему не терпелось выпить еще, но Генка степенно заговорил с его сыном о технике, о пахоте, о заработках. Говорили они увлеченно, со знанием дела, нравясь друг другу все больше и больше. Но вскоре им пришлось оставить разговор: на крыльце затопали, зашаркали по двери и вошли четверо молодых парней, ровесников и друзей Рябкова-тракториста. Они поздоровались и вежливо остановились у порога. Потом поодиночке подошли, поздоровались с Генкой за руку, стараясь сохранить солидность, и вновь отошли к порогу.