Василий Лебедев - Посреди России

— Хо! Вот так встреча! Здорово, Кило-С-Ботинками! — искренне поздоровался Генка.

— Здравствуй! — без видимой обиды ответила она. — С возвращеньем тебя! — Отвела вихрастые волосенки от глаз.

— Спасибо… Повезло мне сегодня на вашу семью: со станции шел — тетку Домну встретил, на Каменку иду — ты здесь. Похоже, что во всей деревне только вы и живы.

— Не только мы, — между прочим, обронила она как бы про себя, а сама не сводила глаз с Генкиного рта и нахально смотрела в него из-под ладони, как мать.

«Зубы заметила и рада этому, зараза», — подумал Генка и плотно сжал губы.

— Пришел, значит… — вздохнула она, опустив руку и подбоченясь.

— Все в порядке. А ты — на ферме?

— На ферме.

— Ну, а кто еще с тобой?

В ее глазках мелькнул острый огонек злорадства.

— И новые и старые!

— Та-ак… И старые, значит…

— И старые. Только Гутьки твоей нет! — снова посмотрела в лицо, и — ладонь козырьком.

Генка невольно оскалился, напряженно всматриваясь в ее глаза — что в них? Отвернулась Кило-С-Ботинками, на трактор смотрит из-под ладони, вид делает, что это ей интересно. Вопроса ждет, подколодная! Ну уж нет, не увидит она его расстройства!

— Ну и правильно, что ушла со скотного, — сказал Генка как можно спокойнее, но ботинки застучали по бревнам моста — не то грязь околачивает, не то чечетку норовит.

— Чего же правильного?

— В полеводстве легче.

Опять тот же огонек в глазах у нее:

— Ее и в полеводстве нет! — и не вынесла Генкиного взгляда, принялась за белье.

Ну что ты будешь делать! Генка сжал кулаки в карманах плаща. Если бы кто знал, как хотелось ему в ту минуту садануть этого сморчка — не то девку, не то бабу с гладким длинным лицом да одной-единственной, но глубокой морщиной в межбровье. Да, добиться от нее чего-либо без унижений было невозможно, стоять тут с ней — тоже противно, и он зашагал по тропке к перелеску, вдоль полосы кустов, кипя от злости и нетерпения узнать все о Гутьке. Он знал, что только там, в Каменке, от матери и сестры можно узнать все как есть. Как против ветра, наклонив голову, пробежал он мимо трактора, волочившего на «пене» огромный воз нераскряженных дров. Широкий железный лист оставлял позади себя приглаженную грязь, гладкую, как свежий асфальт. Молодой парнишка-тракторист весело закивал Генке, но тот лишь кинул бровью, пролетел мимо, сжимая челюсти. Только усталость немного остудила Генку. Уже под самым лесом, на вершине высокого поля, он вспомнил лицо тракториста и узнал в нем рябковскую породу. У Рябковых было много детей, а который из них сидел в тракторе, Генка не мог сообразить.

Ясно было, что подросла ребятня, вот уже трактора водят! И ничего: хоть машина и дергается из стороны в сторону, а идет.

Генка оглянулся — трактор уже перешел мост, а позади его осыпавшейся ромашкой желтела кофта. Генка плюнул и скрылся в кустарнике.

Перелесок был небольшой, сильно поредевший в последние годы. Вдоль тропы попадались кусты орешника, за ним открывались удобные сенокосные поляны, а там дальше уже опять просвечивала опушка и начиналось большое поле. За полем темнел старинный, но уже поредевший парк. Когда-то посреди него, у пруда, стоял большой деревянный дом, в котором жил какой-то художник, раньше Генка помнил его фамилию. До войны в этом доме была школа, в ней довелось учиться и Генке. Это была семилетка, в нее ходили ребята из девяти деревень. После войны школа сгорела.

Генка поравнялся с парком и решил пройти через него: ближе.

Когда-то парк был большой и частый. Со временем он ужимался, редел; слабее становился его тополиный шум, и поля, со всех сторон подступавшие к нему вплотную, с тупым упорством подмывали его. Пруд обмелел. Берега его осыпались и покрылись крапивой. На месте дома пестрели красные пятна кирпичного фундамента, разобранного после пожара на печи. Остались только полуразрушенные столбы ворот да два каменных льва, сидевшие некогда у входа в дом. У одного льва была отбита голова, у другого лишь немного поцарапана морда да в правой лапе зияла щербина. Эту рану нанес льву еще Генка. Сколько прошло лет!..

Генка рос подвижным мальчишкой. Сообразительность делала его успевающим при малой затрате сил, и потому он, не в пример многим сверстникам, дольше обыкновенного не испытывал отвращения к школе. Он шел туда с охотой, видя в ней удобное место для того, чтобы быть на виду сразу у девяти деревень, а в третьем классе это завидная судьба. Но и это давалось ему легко: застроженный дедом дома, он полностью развязывал себя в школе. Учителей это не беспокоило, ведь Архипов успевал. И даже тогда, когда Генка тяжелым булыжником отбил кусок от лапы каменного льва, никто не обратил на это серьезного внимания. Да и кому там нужен был какой-то лев. Но через несколько дней прибыл в шкапу инспектор роно, и все узнали, что поврежден не просто лев, а какая-то скульптурная группа. «Скульптурная группа» — эти слова не сходили с языка учеников и учителей. Кинулись искать виновника. Больше всех — помнится Генке — усердствовал Шепелявый. Он в тот месяц заменял директора школы и серьезно опасался, что из-за какого-то камня пострадает человек, то есть он: его могут не утвердить директором.

— Почто ломал? Будешь еще? Говори! — надсадно кричал Шепелявый.

Что ему мог ответить Генка, если он и сейчас не знал, отчего у Шепелявого была такая истерика из-за камня. Но зато до сих пор стоит в ушах крик:

— Я тебе покафу, как львов бить!

«Умора…» — подумал Генка, вспомнив пахнущий медом кулак Шепелявого, которым тот махал перед носом своего ученика. Недаром ребята в школе еще долго хватали друг друга за шиворот и, подделываясь под директора, шепелявили:

— Я тебе покафу! — и совали под нос кулаки.

…Генка прошел вдоль фундамента, подивился, что один из каменных львов уцелел, и направился через парк прямо на дальний угол — так короче. В той стороне парка был овраг, весь заросший кустарником. Овраг выходил в поле, спускаясь к небольшой речушке, светлевшей в низине. Туда, в эту речушку, бодро струился из оврага никогда не пересыхавший ручей. Однажды в детстве Генка нашел среди кустов начало этого ручья — родник. Это была для Генки большая радость.

На краю оврага по-прежнему толпились старые тополя и среди них, чуть на отшибе, — сосна, одна-единственная во всем парке. Он на ходу окинул взглядом ее ствол, выгнутый, как шея гуся, и подумал: «Старая…» Ему еще в детстве кто-то говорил, что ей больше ста лет. Все здесь вроде было так, как раньше, только грачи, усыпавшие гнездами деревья, кричат почему-то громче и чистым кладбищенским эхом обдают окрестность.

Грачевник — так звали теперь этот парк.

Почти у самого поля, за черными стволами деревьев, мелькнуло что-то белое, и Генка сразу вспомнил, что это могила художника. Генка подошел. Мраморный обелиск, на котором когда-то был бюст, потемнел, покрылся выбоинами и желтизной. У подножия лежала плита, тоже белая, мраморная, с поврежденной надписью. В первом классе, когда было интересно складывать слова, он знал, что там написано.