Василий Лебедев - Посреди России

Свою остановку, как это часто бывает с теми, кто переполнен нетерпением поскорей доехать, он едва не прозевал. Задумался в тамбуре, и только когда кондуктор спросил, почему он без чемодана, Генка кинулся к своей полке. Он растолкал приятеля, и тот прямо в майке выскочил провожать Генку. Долго тряс ему руку, тараща спросонья глаза, и все твердил:

— Не забудь, понял? Прямо ко мне приезжай, понял? У нас там такое строительство — я те дам! Так что загоняй дом и жми ко мне. Приедешь — что-нибудь сообразим. Кучеряво жить будем! Понял? Ну, бывай!

А когда поезд судорожно дернулся и пошел, Бушмин свесил свою косую челку и пропел Генке напоследок:

Генка благодарно махнул ему рукой, но тот уже не смотрел в его сторону, казалось, сразу забыл, заговорив с кем-то.

Поезд скрылся за поворотом, издали простучав колесами по мосту, и все стихло вокруг. Генка постоял, перешел линию, а когда ступил на тропу — облегченно вздохнул: теперь уже ничто, даже поезд, не связывало его с недавним прошлым.

Весна в тот год выдалась затяжная. Майские праздники уже прошли, а на дорогах кисла грязь. Тяжело лежали сырые, не тронутые плугом поля. На желтых косогорах робко проклевывалась трава, а в перелесках, там, где погуще, еще млели косяки плотного зернистого снега. Оттуда несло — особенно по низинам — сыростью и холодом, от которых лето казалось еще дальше и невозможнее.

Генка сосредоточенно шел краем проселка, стараясь ступать по прошлогодней траве. В такую погоду впору бы сапоги, а он в низких ботиночках. Не рассчитал… Хотелось Генке приехать ясным днем, чтобы солнышко грело, чтобы пиджак висел на одном плече, открывая белую как снег рубаху, схваченную в вороте непривычным галстуком, — чтобы все было, как у хорошего отпускника, а тут — на тебе: холод, и поверх костюма, купленного в Москве, шуршит на нем старый плащ неопределенного цвета, побывавший с Генкой не в одном бараке.

«Сниму на руку, когда войду в деревню», — подумал он, остановившись на взгорье под старой березой. Он помнил это дерево с детства и даже обрадовался, что вот оно стоит на старом месте и будто ждет, как верный друг. Березу чуть тронуло легкой, цыплячьей желтизной, и Генка вспомнил примету деда: пока лист на березе не развернется в пятак — коровы в поле не наедятся. В другое время, раньше, он, наверно, подумал бы о кормах — о насущной весенней нужде деревни, но сейчас это его не тронуло, он вспомнил примету, и все. И было у него при этом удивительно легкое, как у гостя, чувство. С ним он вышел из вагона, с ним предстояло жить дальше, хотя и сам еще не знал, где и как жить. Ему еще грезились города, которых коснулся проездом, он видел большие стройки, где ему пришлось работать, и хотя все это не отталкивало от своей деревни, все же в чем-то настораживало, заставляя скорей увидеть ее, чтобы сравнить что-то, взвесить и выбрать в первый, а быть может, в последний раз…

Генка взглянул на дорогу — грязную, ухабистую — и не испытал к ней отвращения: ведь это была его дорога. По этой дороге ушел на войну отец, по ней уходил в армию и сам Генка, по ней же шел он с бумажкой на суд пять лет назад.

Тот год стал для Генки черным годом.

Он пришел из армии в сентябре. Отпустили его одним из первых. Заслужил. Специальность тракториста пригодилась на службе: он сел на вездеход, и никто, казалось, не мог водить эту машину так ловко, как Генка, привыкший дома к рытвинам да ухабам. Раз на ученьях чья-то машина провалилась в болото. Генке приказано было вытащить. Он вытащил, а свою посадил. Все ушли вперед, а он остался возиться в болоте. Один остался. Провозился больше суток, из части уже кран направили было, а он сам вылез. Врывается ночью в расположение части — черт чертом: грязный, голодный, а бычьи глазищи огнем горят, радостью. Дежурный по части прямо к телефону, докладывает командиру на дом: так, мол, и так — Архипов сам вылез! А командир, уж на что сухарь был, а тут кричит в трубку: накормить! Утром перед строем благодарность объявили… Нет, заслужил Генка уважение в армии. А из армии пришел, не успел дома картошку выкопать — в колхоз позвали. Дело нашлось новое — дизелистом на скотном дворе, тогда как раз автоматическая дойка в моду вошла. Правда, тянуло Генку к трактору, но машины свободной не было, и он согласился поработать дизелистом. Ничего дельце. Утром хоть и рано вставать, вместе с доярками, зато все время рядом с Гутькой Цветковой. Она работала первый год после школы, молодая совсем, но группа ей попалась хорошая — все справные коровенки, и доярка числилась в передовых. Надой — главное! Аппараты у Гутьки всегда в исправности — это была Генкина забота. Подойдет Гутька: почини, а сама губу свою полную прикусит, покраснеет и глаз своих серых не подымет, только ресницы дрожат да грудь под белым халатом дышит — складки ходят. Ох, Гутька, Гутька! Недаром языкастая доярка Тонька-недоросток уже на свадьбу к ним набивалась.

А месяц не прошел — первый удар свалился на Генку.

В Октябрьскую пришел Генка на скотный двор. Работа: коровам праздники — не праздники, их доить надо. Ну, пришел Генка — все честь честью, аппараты Гутьке сам подключил, а чтобы не слоняться без дела (моторы работали нормально), он решил потаскать за Гутьку подстилочного торфа. Схватил первую попавшуюся корзину и сразу нарвался на скандал. Оказалось, корзина эта была Тоньки-недоростка, крикуньи и шальной девки. Вцепилась она в корзину как клещ, да еще ногами брыкает по Генке. Больно. Ноги у Тоньки короткие, а ботинки на них здоровенные, мужицкие. Больно бьет. Ясно было, что не от жадности не дает она корзину, а от обиды, что вот, мол, они — Генка с Гутькой — счастливые, а она, маленькая да головастая, никому не нужна, а ведь тоже молодая… Надо бы отвязаться тогда от Тоньки, отдать ей корзину, а он принцип поставил.

— Отвяжись! — крикнул ей. — А не то сейчас на крышу заброшу вместе с корзиной!

— Ишь, какой силач нашелся!

— Ах, так!..

Схватил ее Генка за шиворот да ватные штаны, приподнял и кинул. Улетела Тонька не на крышу, а за торфяную кучу. Туда же бросил он и корзину. В воротах-то доярки вытолпились, все — в за́ходы. Такой смех поднялся, что лучшего представления и не надо для праздника. Тут и мужички праздничные подкачались на смех:

— Как ты ее, Генка, на этакую вышь кинул?

— А чего там! Не баба — Кило-С-Ботинками!

Все опять за животы схватились: уморил, да и прозвище пустил потешное, еще тогда было ясно, что привяжется оно к девке. Тогда же мужики утянули его в моечную, сели на бидоны, стали по рублю складываться. Смех-то смехом, а выпить надо: праздник. В это время влетела Кило-С-Ботинками, схватила шланг да как порскнет из него по Генке, прямо в шею. Повернулся он, а она ему в лицо. Вода, как лед, подземная. Мужики ржут. Изловчился Генка, выбил у нее шланг рукой, схватил ее да как жахнет в ванную с водой — и сам обомлел. Никогда — ни раньше, ни после — он не слышал такого крика. Ноги подкосились. Истошно заорала девка. А когда пар ударил в потолок, понял Генка, что случилось…