Василий Лебедев - Посреди России

— А председателя нет, — продолжал секретарь сельсовета. — Я за него.

— Так я подожду, коли так.

— Долго ждать, — усмехнулся Тимофей.

— Подожду, чего же…

— Два месяца ждать будешь, а то, может, и больше.

— Как два месяца?

— Да вот так два месяца, — продолжал Тимофей, запустив обе пятерни в голову. — В отпуске он. После отпуска — на операцию: райком прогнал к врачам. Ясно?

— Ясно.

— У него под самым сердцем осколок ходит… А тут вся работа на мою шею. На двух должностях сразу. Не шутка.

— Да-а, трудно тебе, Тимош… Тимофей Фомич, коли так.

Тронутый сочувствием, секретарь сельсовета откинулся на спинку стула, крепко растер лицо руками и спросил:

— Ну, чего те?

— Так ведь раз его нету…

— Да ну телись! Ведь я за него, ну? Эвон у меня и печать есь. О! — И, подышав на печать, он шлепнул ею полевой ладони. — Вишь? — продемонстрировал он лиловый оттиск.

Это произвело на старуху впечатление, она решилась рассказать о деле и показать бумажку.

Секретарь сельсовета посопел над бумажкой и сказал, что все это надо обдумать. Сначала он решил оставить бумажку у себя, но потом, повертев ее в пальцах, отдал бабке Нюше и стал говорить по телефону о дровах, о страховке, о покупке стульев для клуба.

Бабка Нюша стояла у стола и не знала, идти ей или подождать. Она смотрела на секретаря сельсовета и думала, как быстро он вырос. Все бегал рыженьким мальчишонком, сопли до нижней губы, потом стал озорником, драчуном. А сейчас секретарь сельсовета — Тимофей Фомич Стручков. Не подступись. Батька его взял у бабки Нюши шерсти на валенки, да так и не отдал. Давно было. До колхозов еще. А матка-то плясунья была. Вместе на гулянье в Шабунино бегали. Подруги были…

— Ну ты ступай, бабка Нюша! — сказал Стручков, глядя в стену. — Я о твоем деле спрошу в городе. Ступай!

Шло время, а он все не узнавал. Потом сказал, когда она опять пришла в Шабунино, что ничего не получится.

Вот тогда-то и предложил ей староста церкви мыть полы в храме божьем.

За неплохую плату и за старые просвиры она мыла большой каменный пол и ухаживала за скотиной священника.

В это время, как и в далеком детстве, она с новой силой полюбила церковь. Почти все деньги она жертвовала на храм, и это нравилось отцу Серафиму. Ее имя в списках «о здравии» старались читать погромче, особенно если бабка Нюша была рядом. А она старалась еще усерднее.

Душа ее замирала, когда отец Серафим читал проповедь своим проникновенным голосом, призывая к еще более усердному поклонению господу богу, к возвращению отбившихся от божьего храма мирян-грешников. Бабка Нюша содрогалась, когда отец Серафим угрожающе предупреждал спешить «ко вратам рая небесного, ибо скоро двери его закроются».

За три года она нажила болезнь ног от холодного пола. Это совсем расшатало ее слабое здоровье.

Когда в последний раз она упала в обморок в доме священника, ей было очень мягко, по-божески, предложено «отдохнуть». Домой прислали жалованье, а тридцать рублей за барашка, которого она продала батюшке, не прислали.

Как-то недавно, подходя к причастию, бабка Нюша хотела напомнить батюшке про долг, но он так ласково посмотрел на нее, что она просто не посмела. Тогда она решила зайти в дом и спросить деньги у матушки. Но и там, встреченная очень ласково, не спросила. Ее напоили чаем. Тогда, видя их доброту, старушка решила спросить совета у отца Серафима насчет пенсии. Уж кому, как не ему, батюшке, заботиться о своих прихожанах?

Бабка Нюша снова пошла к священнику. Встретили ее холодней. Она показала бумажку отцу Серафиму и спросила о пенсии.

— Сия бумага, — ответил ей священник, — дела давно минувших дней. И нет никакой надежды, что власти вложат тебе во длани твои пропитание ни днесь, ни присно, ни во веки веков. Не вложат, и не надейся. Иди и уповай на господа.

Священник перекрестил ее и, проводив до порога, плотно закрыл за нею дверь.

«И чайку-то не налили», — грустно подумала тогда бабка Нюша.

И вот сейчас, идя в город и глядя на дом священника, она, приученная с детства все прощать, не чувствовала никакой обиды на этот дом. Она привычно перекрестилась и пошла дальше. Правда, ей очень хотелось напомнить батюшке про долг, но в такую рань не зайдешь, разве что на обратном пути…

Послышался шорох полозьев и мягкий топот лошади.

— Эй, бабка Нюша, садись скорей! — Разгуляев придержал лошадь. — Ишь ты, куда ускакала, старая! А я стучу — закрыто. Только кошка пищит на крыльце.

— А ты поздненько едешь, — заметила она Разгуляеву.

— Ну, седьмой час — не поздно. Спалось сегодня: я вчера долго возился с поросенком. Хотел палить паяльной лампой, да не нашел ее. Нет ни у кого.

— Это с трубочкой-то?

— Ну да.

— Так как же нет? Есь!

— У кого?

— У Марьи-корелки.

— Ты путаешь чего-то, — усомнился Разгуляев и, пихнув ей под бок сена, тронул лошадь. — Откуда у одинокой бабы паяльная лампа? Ты, наверно, никогда ее не видела и не знаешь.

— Знаю, видела. Под кроватью у ей стоит.

— Да откуда?

— А слесарь-то к ей был повадивши, осенью-то? Шабунинский-то?

— А-а… Не знал. — Он потаскал из-под себя сена еще и кинул ей на ноги.

«Какой хороший этот Иван, хоть и матюжник да и пьет», — подумала бабка Нюша. Она пощупала мясо в мешке и, не в силах сдержать любопытство, спросила:

— Всего поросенка-то везешь аль не всего?

— Всего.

— Велик ли весь-то?

— Пудов на восемь-десять.

— Много выручишь, коли так…

— Да, думаю, рублей двести пятьдесят, не мене.

— Это в новых эстолько?

— В новых, в каких же…

Бабка Нюша подумала. Потом глаза ее засветились усмешкой, и она захотела пошутить с Иваном.

— Иван, — улыбнулась она беззвучно и заглянула на его сиреневый нос, — так ведь ты все деньги-то и пропьешь. В городе-то.

Он повернул к ней свое длинное, как у лошади, лицо и показал в улыбке щербину зубов:

— Не, бабка Нюша, всех сразу не пропить. Не-е… А на спор могу, ты знаешь меня! — похвастал он и, лихо сдвинув шапку с затылка на глаза, хлестнул лошадь. — На спор аль с приятелем — могу!

«Могу… Хвастун». — Она улыбнулась про себя. Она вспомнила, как он гулял «в парнях» и был такой же хвастун и форсила. Все ходил в кепке на одно ухо, увешав ее женскими брошками. «Могу… Овдотья те даст, вот и будет тогда «могу»!»

У бригадира две дочки учились в большом городе, куда одна дорога стоила чуть не пятнадцать рублей.

— Иван, — спросила опять бабка Нюша, — а много на дочек-то идет?

— Ой не говори! — откликнулся тот. — Мало ли им надо! Были бы парни — другое дело. Купил бы им по костюмишку да на ноги чего-нибудь поздоровей — и все. А тут: платьица-кофточки, тапочки-шляпочки, чулочки-носочки, резиночки… — Разгуляев сказал в рифму такое словцо, что бабка Нюша засмеялась и, хватив морозного воздуха, закашлялась. Иван же, довольный собой, высморкался на свежий снег, что шуршал и посвистывал о розвальни у самых его колен.