Василий Лебедев - Посреди России

В город въехали на рассвете. Заря, не успев разгореться, затянулась облачностью. Пошел снежок, редкий, крупный. Мороз заметно поослаб.

— Ну, ты давай шпарь в свой собес, а я начну! — сказал бодро Разгуляев, остановив лошадь у рынка.

Бабка Нюша отсидела ноги. Она долго кряхтела и охала, а потом пошла к большим двухэтажным домам, куда указал ей бригадир.

Райсобес был во втором этаже деревянного здания, выкрашенного не то в зеленый, не то в желтый цвет.

Она в последний раз уточнила у прохожего, собес ли это, и поднялась по оббитым ступеням на второй этаж. Сердце ее захолонуло, когда она подошла к двери. «Только бы не узнали, что мыла полы в церкви», — думала она. Бабка Нюша перекрестилась и приоткрыла дверь. В щелку она увидела человека в очках, стену с портретом и пустой стол, на котором стояло что-то черное. В комнате пахло бумагой, клеем и дровами, что были воткнуты за круглую печку у самой двери. Освоившись, она приоткрыла дверь побольше и стала опять наблюдать. Но в это время мужчина поднял голову и посмотрел на дверь.

— Здравствуйте, — сказала бабка Нюша, сунув в комнату уже всю голову. Она увидела еще один стол, а за ним женщину в зеленой вязаной кофте.

— Здравствуй, бабушка, — сказал мужчина. — Заходи, заходи, а то комнату выстудишь. С чем пришла?

— Да мне бы пенсию, — ответила бабка Нюша, входя и пристраивая в углу свой узелок.

— Первый раз?

— Впервые…

— Вы откуда? — вмешалась женщина.

— Из Завалихи, Шабунинского сельсовету…

— Стаж по найму есть?

«По найму… Знает! Про церковь знает. Нанималась полы-те мыть — это вот по найму и есь…» — подумала бабка Нюша, и в глазах у нее потемнело.

— Не понимаете? Ну на спичечной фабрике, на льнозаводе или на железной дороге работали?

— Нет. Я в колхозе…

— Всю жизнь?

— Всю-у…

— Ну так вот: вы в свой колхоз и должны обратиться.

— А у меня бумажка…

— Зачем нам ваши бумажки? У нас своих хватает!

В груди у бабки Нюши что-то оборвалось и упало. Она даже слышала, что упало. Глаза заело, как дымом, и неудержимо покатились слезы. Она повернулась и тихонько пошла к двери.

— Бабушка! — окликнул мужчина. «Пожалел, — подумала она. — Даст пенсию-то…»

— Бабушка, мешочек-то свой забыли.

На площадке лестницы она заплакала, сморкаясь в подол. Потом вспомнила, что Рябчиха велела постращать, если откажут в пенсии, открыла дверь и выпустила свой последний козырь:

— А коль не даете, так я жаловаться буду. Вот!

Женщина в зеленой кофте засмеялась, а мужчина в очках посмотрел на открытую дверь как-то удивленно, почти задумчиво.

Бабка Нюша плакала, вспоминая, что нынче у нее неважная картошка, что всего только шесть кур и очень мало дров. А за воз дров мужики берут пол-литра. Пол-литра! — шутка сказать. А где взять-то? Она так сильно расстроилась, что почувствовала острую боль в голове.

— Вы что плачете? — спросила ее молодая женщина с красивым белым лицом.

— Так вот… — ткнула бабка Нюша рукавицей в дверь.

— Ну, понятно. Заходите ко мне. Проходите, проходите!

Войдя, бабка Нюша остановилась и пропустила вперед начальницу. А та, холодно поздоровавшись с подчиненными, прошла в другую дверь, что была налево, у стола, на котором стояло что-то непонятное, угловатое, под черным клеенчатым чехлом.

— Проходите, — позвала начальница, оставив открытой дверь своего кабинета.

Бабка Нюша поспешно вошла в кабинет и прикрыла за собой дверь. Второпях она прихлопнула себе ногу, но начальница, слава богу, этого не заметила. Сняв свое светлое пальто и шляпку, похожую на кривой горшочек на смятом блюде, начальница все это повесила на гвоздь за шкапом. Затем она посадила бабку Нюшу на стул и спросила:

— Ну, что с вами, бабушка?

— Пенсию бы мне…

— Откуда вы?

Бабка Нюша рассказала.

— Живете одни?

— Одна. Смолоду одна, как мужа убили… в революцию еще, осенью, уж картошку копали…

— Где же он погиб?

— Дома.

— Дома? И кто же его?

— Так кавалеристы. И Сеня мой был кавалерист. В Шабунине стояли.

— А чьи это были кавалеристы?

— Сенины. Он их обучал.

— Он их обучал, и они его убили? А за что?

— Да вроде как учил их супротив власти.

— В революцию, осенью… — промолвила про себя начальница. — А вы не помните, против какого правительства он учил воевать своих кавалеристов?

— А пес его, прости господи, знает…

— Ну, а за кого он воевал?

— Так за тех, кто царя спихнули.

— Значит, против старой власти? За красных, значит?

— За их, за их. Иконки мои поснимал. Бить не бил, а поснимал.

— Ну, а документ у вас о его гибели не остался? Бумажки никакой не давали?

— Дадено! Как не давали! — И бабка Нюша вывернула из-за пазухи свои документы на стол.

Начальница долго вчитывалась в пожелтевшую, развалившуюся на четыре части бумажку, а бабка Нюша часто вытирала щипком свои и без того сухие губы, осторожно дыша ртом, чтобы не сопеть.

— Вы нигде, кроме колхоза, не работали?

— Не-ет, — похолодев, соврала бабка Нюша.

— Ну, это все равно. Вы давно имели и имеете сейчас право на пенсию как жена красного командира, погибшего в результате мятежа в учебном отряде.

— Так я получу?

— Обязательно получите!

— Ой милая! — воскликнула бабка Нюша, и ее руки мелко задрожали на столе. — Вот спасибо-то! Как же это…

Она опять заплакала.

— А много ли дадут-то?

— Думаю, что немного.

— Хоть бы рублей двадцать мне…

— Двадцать? Дадут и побольше, — улыбнулась начальница. — А что же вы раньше не хлопотали?

Бабка Нюша объяснила ей, что раньше, когда у нее были силы, то и пенсия была не нужна, а как стали подкашиваться ноги да стало гудеть в голове, так и начала подумывать о пенсии. Она также сказала, что показывала бумажку «начальству всякому», но из этого ничего не получилось. Она чуть не проговорилась, что показывала бумажку и отцу Серафиму, но вовремя зажала рот рукавицей. «А что, как начальница спросит про отца Серафима?» — подумала она с ужасом. Но начальница не спросила. Она только качала головой, слушая, а потом пообещала уладить дело и сообщить о решении письменно.

Бабка Нюша, невзирая на свои семьдесят два года, как на крыльях выплыла на лестницу. «Счастьище-то привалило, — горячо шептала она. — Деньжищи-то как с неба упали. Недаром ладонь чесалась!» Ноги и руки ее все еще сильно тряслись от только что пережитого, а в висках и ушах гулко стучало. Когда она вышла на улицу, ей вдруг сделалось худо. Снег показался черным, голову словно кто резко повернул из стороны в сторону, и бабка Нюша, опершись о стенку, сползла по ней на снег.

Обморок был коротким. Кто-то поднял ее. Что-то спрашивали, но она твердила: «Сама. Сама». И тихо пошла к рынку, ощущая слабость во всем теле и вкус крови во рту.