Василий Лебедев - Посреди России

А березы, все еще юные, гибкие, были как на подбор. Все эти годы они только то и делали, что тянули свои легкие головы как можно выше. Что делать! Стремление юности. Пройдет еще немного времени, и они остановятся в своем зеленом разгоне, будут медленно, долгие годы, полнеть, затвердеют корой и станут мудро шуметь на ветру заматеревшими ветвями.

Первыми заметили Генку чьи-то детишки. Они испуганно, как воробьи, вспорхнули с грязи, в которой копались посреди дороги, и кинулись к домам с новостью: незнакомый в деревне! Генка заметил: вдали, почти в другом конце, за домом учителя, шла какая-то женщина с ведрами. Она остановилась прямо посреди дороги и долго смотрела в сторону Генки.

Когда он свернул в свой заулок, она торопливо пошла к колодцу, видимо, догадалась. «Узнают, сейчас узнают и в том конце, — обрадовался Генка и с волнением подумал о Гутьке. — Сейчас должна прибежать».

Дом стоял заколоченный. Генка поднялся на покосившееся крыльцо, пощупал ключ в щели — той, куда клали раньше, но там было пусто. Поставил чемодан. Подумал, разглядывая старую дверь, и пожалел, что не послал телеграмму. Поржавевший амбарный замок выпятился, как рыжий кулак. Генка решил попасть со двора. Он подошел к воротам, сунул в их притвор руку и выдернул из скоб старый гладкий кол, на который были заперты ворота. Снаружи он оторвал прибитую наискось, через весь проем, доску и вошел в спокойный полумрак. Остановился. Вдохнул слабый запах выветрившегося навоза, окинул взглядом пустые заклети. На минуту вспомнился шорох скотины на мягкой подстилке — это еще из тех довоенных лет, когда отец и дед, два мужика, с легкостью вели большое хозяйство. Было… И дом был полон веселых шагов, сытных запахов, тепла… Все это вспомнилось на какую-то минуту и тут же рассеялось, только стоило затрепыхаться воробьям в дыре крыши, у старого князька. Теперь со двора можно было попасть в дом через мост — черным ходом, но Генка заметил у воротни шкворень и решил снять замок с двери, не дожидаясь ключа. Он вернулся на крыльцо и мигом выдрал пробой. В дом прошел осторожно, как проходил, бывало, под утро, когда засиживался с Гутькой после армии. Вошел и остановился сразу у порога. Внутри стоял тяжелый, нежилой запах, и темнота по-амбарному пахла мышами. Генка вышел на улицу и оторвал доски с окошек. Стекла местами были поколочены, но зато во всех четырех окошках стояли двойные рамы. Когда он вернулся в дом и снова остановился посреди избы, то уже мог видеть знакомые предметы. От большой русской печки, промерзшей за зиму, тянуло холодом и сырой глиной. Потолок из чисто оструганных досок теперь не выделялся своим коричневым блеском: он весь помутился от пыли и матово посвечивал. Лавки вдоль стен, квадратная рама с фотографиями — все было покрыто пылью. На переборке, что отделяла передний угол от кухни, оборвался толстый пласт обоев, обнажив белые доски, — видимо, оборвался недавно, в оттепель… Нет, не таким ожидал увидеть Генка свой дом. Он грезился ему праздничным, с запахами пирогов и свежего веника, по которым не раз тосковалось. Помнился почему-то пестрый домотканый половик, и чудилось, как ступают по нему на́босо ладные Гутькины ноги…

Генка подошел к раме с фотографиями, мазнул по стеклу рукавом старого плаща раз и другой, стал смотреть. Раньше он с удовольствием и подолгу рылся в этом ворохе лиц, сейчас он с минуту посмотрел на фото отца, потом наткнулся на колючий взгляд деда. Тот с сердитой справедливостью смотрел прямо перед собой, будто требовал внимания к себе от всех, что окружили и затерли его в этой раме.

«Ну, чего, дед? — тихо проговорил Генка. — Вот пришел. Жизнь, видать, надо начинать как-то… Смотри».

Он еще постоял, нашел себя с гармошкой на одном плече и в обнимку с Витькой Баруздиным. Это они перед армией, навеселе. Волосы у Генки длинные, мягкие, закрыли половину широкого, упрямого лба и целиком — ухо. В глазах веселье, удаль и такая сила во всей фигуре, которую, казалось, не сломает ничто. Эх, остановить бы Генке то время, подержать бы его. Да подольше…

Рука, на которую он опирался, затекла, и он оторвался от фотографий. Принялся ходить по дому, будто ждал чего-то, да косился на стол, где темнел отпечаток его руки — медвежий след. Он монотонно ходил от двери к окну, быстро поворачивался у порога и медлил у подоконника. Всякий раз, когда на улице он видел кого-нибудь, то весь подбирался, но радостное оцепенение тут же опадало с него, как только проходили мимо его дома. Он несколько раз прижимался щекой к косяку кухонного окна, стараясь увидеть заслоненный деревьями дом Гутьки, однако видел только трубу. Раза три пробегали мимо окон мальчишки, бросали грязью в пруд и посматривали. Генка не признавался себе, что он ждет. Пусть хоть кто-нибудь зашел бы, ведь это означало бы, что он не забыт, не оплеван, — и это все, что нужно было зашибленной Генкиной душе. Он напрягал слух, но только тонкие крики детей доносились с улицы да где-то вдали натуженно тарахтел трактор.

Генка посмотрел на время — половина одиннадцатого, — прикинул, что ему лучше всего сбегать в Каменку к матери и сестре, а там уж — все остальное!

Вспомнив родных, он снова почувствовал тоску по ним, не раз пережитую им в последние годы.

Пробой на двери он вставил в старое гнездо, пристукнул ладонью — висит замок — и направился к околице через свой огород: не захотелось вдруг между прочим попадаться людям на глаза.

Огород был запущен. Одичал. Около самого двора темнел пяток старых, коротких, как могилы, грядок, уже года два не копанных, а дальше по всему участку рыжела поникшая прошлогодняя отава. «Один укос взят», — сразу смекнул он. По всему видно было, что мать после смерти деда приспособила огород под покос. Генка прошел луговиной, вышел за старый овин и направился к мосту через ручей, огибавший деревню. У Синего камня кто-то полоскал белье, а на взгорье, по ту сторону ручья, тарахтел по сырой круче трактор с дровами. Дальше по полю вместо густых полос высокого березняка теперь темнел низкий плотный кустарник и поднимался к перелеску, сливаясь там с его опушковой зарослью.

А день разгуливался. Временами пробивалось солнышко, и сразу радостнее становилось на душе. Мир в такую минуту будто раздвигался во все стороны от Зарубина; воздух, отяжелевший сыростью, мутный, вдруг становился прозрачнее и легче; радостно зеленели замшелые крыши сараев, а где-то вдали, на опушках, совершенно невидимые доселе, снегом вспыхивали березы.

У Синего камня шумела в воде какая-то девчушка в яично-желтой городской кофте. «Ого! Одеваются в Зарубине!» — невольно подумал Генка, всматриваясь. Таз с бельем, должно быть уже выполосканным, стоял на берегу, остальное плотной сырой кучей лежало на камне. Что-то знакомое показалось ему в крупной голове девчонки, но его догадки еще не успели проясниться, как Кило-С-Ботинками быстро повернула к нему голову и стремительно выпрямилась.