Василий Лебедев - Посреди России

На крыльце послышалась гармошка. Рябок тронул ее еще на улице, и, наверно, поэтому за ним увязалась толпа девчонок. Пришла с ними и Кило-С-Ботинками, зажелтела у печки, позади всех.

— Молодежь, пляшите! — крикнула Настасья Коробова. — Хозяйка, можно им?

— Пусть пляшут хоть до утра, — ответила мать Генки.

— Стоп! — крикнула Нюрка. — До утра? А где у вас электричество? Нет его! Генка, дед не успел провести, а тебе стыдно так.

— Да проведу. Тут мне на день работы, я смотрел…

— Вот уж мастер-то так на все руки! — тотчас подхватила тетка Домна.

Пришли еще две девчонки и тоже остановились у порога, толпились у печки. Их звали к столу, но они не осмелились, да и видели, что нет места за столом. Рябок уже сел на стул к переборке, поиграл немного и смолк. Ему поднесли стопку — он опять заиграл, но никто не выходил плясать, девчонки только подталкивали друг дружку. Но вот шевельнулась желтая кофта у печки, и вышла Кило-С-Ботинками. Поправила серый платок на шее, тряхнула завитыми волосенками, и уже по всему было видно, что хотела выдробить на середину, но в это время на мосту что-то стукнуло, дверь распахнулась и грохнула скобкой о стену.

— Это что за группировка?! — заорал Василий Окатов. Он стоял на пороге, угрожающе нависнув над девчонками, и, по обыкновению, щурился, оглядывая всех.

Генке нравился этот человек, нравился еще с детства, когда в деревню возвращались с войны уцелевшие. Их было немного, из девятнадцати пришли только трое: учитель Антон Иваныч — Шепелявый, Рябок-пастух и он, Окатов Василий. Тогда это был совсем молоденький сержант. Ребята зарились на плотный ряд медалей на его гимнастерке, трогали ордена, и каждый думал, что если бы пришел его батька, то можно было бы такие награды поносить… А Василий Окатов наслаждался завоеванной жизнью, катался по деревне на красивом трофейном велосипеде и распевал что-то без начала и конца. В память Генке врезалась одна лишь строчка из той песни:

Многие возлагали на Василия большие надежды. Думали, встанет он во главе колхоза, но он пометался немного по округе, как щука в омуте, а потом женился на Нюрке Спице и затих. Нюрка, в то время тоненькая девчонка, родила ему дочь и двух сыновей, располнела всем на диво, а Василий сник с годами, и только на праздниках поднималась в нем прежняя лихость — признак невылившихся сил.

— Р-р-р-авняйсь! — орал Василий с порога. Было видно, что он навеселе, но не прочь подладить к Генкиному празднику.

— Р-р-р-аздайсь!

Кило-С-Ботинками отскочила в сторону.

Василий прищурился, схватил двух девчонок за бока — визг! И потом прошагал прямо к Генке, обнял его, сидящего, поцеловал в ухо.

— Заждались, — сказал он негромко. — Ну, как там?

— Ничего…

— Да вижу, как ничего, — он кивнул на голову Генки. — Или, может, не в струю попал? А?

— Точно, — кивнул Генка, уступая ему свой табурет. — Мама, дай дедов бокал…

Василий присел к столу боком, выпил один. Нюрка без слова и очень ловко протянула ему ломтик огурца на своей вилке. Обычно она с утра до вечера кричит на него, но пьяному — ни слова поперек. Дуется, копит про себя, но — ни-ни!

— Рябок! Ты чего не играешь? А ну-ко дай «Соломушку»!

Рябок нерешительно хлюпнул басами.

— Врежь на все! — осмелели его дружки.

Первым кинулся в пляс Василий. Он продробил каблуками для вступления, отшатнулся в простенок и оттуда запел первую частушку, выходя прямо на девчонок:

— Тебя загонят! — обиделись девчонки и вытолкнули на него белолицую Машу Горохову.

Маша родилась как раз в самую грязь, в распутицу. И хоть мать ее, засидевшаяся в девках, принесла ее «в подоле» с железной дороги, где она работала будочницей у шлагбаума, — в доме Гороховых, да и по всей деревне ходили весельчаки, поздравляли, радовались.

— О как! Съел? — крикнул Рябков за столом.

Василий протопал свой круг под насмешки девчонок, почесал в затылке и решил отомстить насмешнице. Пропев частушку, ткнул Машу в бок.

У кого-то вырвался нехороший смешок, но Рябок тотчас нажал со всей силой на басы, однако и сквозь гармошку раздался Нюркин голос:

— Отстань, дурак, от девки! — так крикнула, будто он трезвый. Не испугалась на этот раз.

Василий кинул в ее сторону налитый кровью взгляд, но Нюрка и тут не испугалась и показала ему свой плотный кулак, гладкий как колено.

А Маша ничуть не смутилась. Она еще веселей прошла круг, раскатилась в широкой улыбке, только ямки замерцали на щеках, глазищи горят коричневой темью.

«Ладная девка растет, — шептались бабы. — Это всегда так: как из-под куста — так красавица. Говорят, у них с Петюхой Сизовым, Кузнецовым сыном, любовь завелась. А он на льнозавод подался… Тише!»

Однако Маша не стала ввязываться в спор с Василием на частушках и, будто хотела сама подтвердить то, о чем шептались бабы, спела задушевную:

Досадно, что ли, показалось Василию, что Маша отказалась сразиться с ним, а может, вспомнился кулак Нюрки, — трудно сказать, только прогнал он девчонку к подругам, а на середину потащил за руку Генку.

— Давай, давай, тряхни стариной!

— Спляши, спляши! — поддержали со всех сторон.

Вышел Генка, провел ладонью по облетевшей голове — но нет уже тех волос, не пригладишь… Кто-то охнул некстати. Молча прошел круг Генка, потом вскинул голову, глянул на Василия снизу вверх, выдохнул:

и так топнул в широкую дедову половицу, что звякнуло на столе.

— Тьфу ты, окаянный! Типун тебе на язык! — не выдержала Настасья Коробова.

Василий начал петь непристойное, и его утащили за рукав к столу. Генка остался один и спел напоследок:

Голова у Генки, отвыкшая от таких праздников, начинала кружиться.

А гармошка играла. Там плясали девчонки, так и не севшие за стол, хотя ребята и уступали им место. Замелькала желтая кофта. Генка смотрел, как пляшет Кило-С-Ботинками, как дробно перестукивают ее модные открытые туфли на высоком каблуке, в которых коротенькие Тонькины ноги казались совсем нормальными. «Человек как человек», — подумал он рассудительно. До его слуха долетела ее частушка: