Василий Лебедев - Посреди России

«Третий лишний. Понятно»… — опять ожесточенно подумал Генка, метнув в ту сторону сердитый взгляд. А там неторопливо двигались по занавеске тени голов — то медленно опускались, видимо в такт словам, то снова поднимались навстречу мысли приятеля. Уютом и спокойствием несло от этой немой беседы, но Генке казалось, что там засыпают.

Он перешел дорогу, обогнул правление и увидел над головой контуры берез. Под ними было суше — это Генка почувствовал сразу, — здесь уже он не боялся поскользнуться и упасть, а забелевшие в ночи стволы столбовой дороги вели его к дому. Там желтело окошко. Ждала мать.

Генка остановился, облокотясь плечом о березу. Сейчас ему было тяжелее, чем утром, когда он ходил по остывшему, неубранному дому. Он снова почувствовал себя после такой встречи со старыми приятелями не нужным здесь никому. Даже те люди, что приходили сюда в его дом с таким радушием, теперь спокойно спали за черными, потухшими окнами. Их волнует совсем другое, — не то, что Генку: они видят свои заботы, думают о своих дворах, ждут запоздавшую весну.

«Уеду к дьяволу! Дождусь Гутьку, уговорю — и вместе махнем к Бушмину или еще куда-нибудь. Вот только дождусь… Вот только продам дом, выправлю документы… Тогда прощай, Зарубино!»

Он не пошел в дом, а свернул с аллеи и мимо пруда направился в прогон, стал сходить по нему. Темнота чем-то успокаивала, в ней думалось просторнее и ничего не отвлекало. Раздражение понемногу остыло, беспокойные мысли улеглись, и как-то само собой подумалось, что сегодня что-то меняется в природе.

Когда Генка подошел к дому, то услышал, как прошлепали чьи-то неверные шаги.

— Кто тут? — спросил он строго, но смягчил: — Мама, ты?

Никто не ответил. Снова шаги, теперь уже прямо на него.

— Тоже ищешь? А? — Генка узнал голос пастуха Рябкова. — А я смотрю: окошко у тебя засветилось… Ну, вот… А ты уж не по девкам ли? А? А то ведь соскучал, поди…

— Нет.

— А я думал, к Гутьке ты, по старой памяти.

— Дома ее нет.

— Это — да-а… Завтра приедут, если Витька не на дежурстве будет.

— Чего?

— Я говорю, коль не на дежурстве, так вместе приедут, а на дежурстве — так она одна. У тебя там ничего не осталось, под лавкой-то? А то проснулся я — голова, как колокол в пасху, гудит. Так и бродит, так и бродит, будто пуд дрожжей с сахаром положено. Так как там у тебя?

Рябков подождал.

— Это точно, дядя Ваня?

— Да вот тебе крест! Шевельнуться не могу.

— Нет. Я про Гутьку с Витькой…

— А вот чего не знаю, того не знаю — точно или нет. Ведь они когда приедут, когда — нет. А вот уж после свадьбы в город переберутся окончательно и тогда приезжать будут редко. Это точно. Так как там у тебя?..

— Свадьбы?

— Ну да! В троицу дожениваться метили.

— Как дожениваться?

— Да так. Пора ведь: Гутька на четвертом месяце ходит. А ты чего дивишься? Теперь многие так… У тебя, говорю, ничего там не осталось?

Рябков еще долго бубнил чего-то о своей голове, о том, что нынче худые выпасы, что лучше бы председателем был Качалов, теперь он тоже партийный, но покрепче Тольки, и каждую свою мысль обрывал вопросом: не осталось ли? — а потом посмотрел, махнул рукой и ушел в темноту.

Генка чувствовал необыкновенную тяжесть в ногах, да и во всем теле. Слабость была такой, будто он поднялся из шахты после двух смен подряд. Очень хотелось сесть, но сознание противилось этому: под ногами была голая земля. Кепка казалась ему тяжелой и надоела уставшим пальцам, а сам он стоял в неудобной позе, но не двигался. Ему казалось, что вот-вот должна прийти светлая спасительная мысль, но ее все не было, только неясным пятном плавало перед глазами полузабытое Гутькино лицо да ноздри его разгоряченно хватали знакомый запах отмякшей земли. Этот запах прелого листа, травы и чего-то еще все настойчивее входил в Генку, наконец он глубоко передохнул, будто всхлипнул, и неожиданно понял, что в эту теплую ночь пошла трава.

Проснулся Генка поздно. Мать давно и неслышно протопила печку, еще раньше принесла от соседей молока, а когда заворочался сын, она густо окропила водой натоптанный с вечера пол и стала смело мести.

Он потянулся в постели — слабо и нерешительно, как больной, прислушался. Шарканье веника, его запах, легкий угарный дух от закрытой печи и стук ходиков на переборке, которые мать протерла, навесила сбитый маятник и пустила, напомнили ему детство, тишина в доме — тот час, когда старшие бывали на работе, а он, Генка, просыпался один и не мог нарадоваться новому дню, тому, что его снова ждали лес, поле, ручей с Синим камнем, дедова купальня, бездонное небо — ненасытная мальчишеская воля…

— Разбудила?

— Нет, мама, я уже проснулся.

— Хорошо ли спалось и чего… — она хотела спросить по обыкновению: на новом месте приснилась ли невеста? — но вовремя удержалась от этой неловкости.

— Хорошо. И ничего не приснилось, — ответил он на ее мысли. Завтракать Генка не стал. Мать с трудом уговорила его выпить дедов бокал молока.

— Ну, чего делать будешь? Может, родню навестишь?

— Нет.

— А что же так?

— Никого не хочу видеть. В лес бы уйти, что ли…

— В лес? Да чего в лесу-то делать? Разве что ольшанику порубить на дрова. Все кончились. А лучше отдохнуть бы, чего тебе уставать-то, ведь не семеро по лавкам? Погуляй.

Он помолчал, схватившись за лысину, и ладони его почти целиком покрывали склоненную голову. Потом встал, походил в доме, не находя места, и не выдержал:

— Нет, пойду, мама.

— Куда?

— Да хоть в лес, что ли…

Затворной тоской повеяло на нее от этих слов.

Он надел дедову фуфайку и сапоги, постоял на пороге, держась за скобу, спросил:

— Где лучше рубить нынче?

— Можно по ручью нарубить, можно — в дедовом покосе, а то и дальше, не доходя Грачевника, на опушке.

На дворе валялся топор, но он не понравился Генке. Вчера в предбаннике он видел другой, кажется, лучше. Тот действительно оказался лучше, удобней: на длинном топорище, увесистый, он как раз приспособлен рубить с корня, но без деда его сильно затупили, и надо было отточить заново. Генка пошел в кузницу, где когда-то самому пришлось постоять у горна целое лето.

— Генушка! — мать торопилась к нему с крыльца. — Возьми поесть. Возьми, возьми — захочешь!

Он сначала отмахнулся, но взглянул матери в глаза и взял сверток. Мать смотрела на него так робко и так виновато, что он попытался улыбнуться ей, чтобы ободрить, но это уже было не нужно: она поняла, что ему все рассказали про Гутьку.

Березами пахло сильней, кроны их заметно погустели, натопорщились раскинутой почкой, а стволы в этот погожий день особенно свежо светились юной белизной. Издали плотными островками, но обманно, зеленела трава: вблизи она оставалась все еще редкой, никудышной. Именно это обманывает по весне коров, которые рвутся к отдаленной зелени, выматывая пастухов, а подбегут — пусто под ногами, не ухватить языком. Ревут животные и дальше бегут — тянет их этот весенний мираж.